Василий Изгаршев - Побратимы

… Гурный Шленск. Стальное сердце новой Польши. Города. Заводы. Шахты. Электростанции. Люди с трудовыми мозолями на крепких ладонях, простые, откровенные, с улыбчивыми и гордыми лицами.

Сумею ли я рассказать обо всем этом товарищам? Не ошибся ли ты, Иван Андронов, выдвинув меня в делегаты?

В разгаре весна. Залита солнцем земля. В казарме двери и окна нараспашку. Под окном, словно с неба опустились кучевые облака, благоухает черемуха.

С утра рота в тире. Не часто приходится танкистам стрелять из личного оружия. Но когда приходится, день этот один из самых веселых. Стрелять из танка — дело не хитрое. Там автоматика, прицел такой, что и слепой попадет. Стрельба из пистолета, из автомата — совсем другое дело. Тут умение и сноровка, глазомер, выдержка проверяются как нигде.

Ну-ка, получи, дорогой товарищ, три пробных, три зачетных. Заряжай! Огонь! Пистолет так и ходит, так и ныряет в руке. А ты плавно жмешь на спусковой крючок, доводишь его до той черты, после которой еще одно маленькое усилие — и громыхнет в ушах, аж зажмуришься, если с непривычки. А потом идешь к щитам с мишенями и, прежде чем посчитать пробоины в своей мишени, ищешь их у соседей справа и слева. Как там у них? Потом глядишь на свой зеленый листок. Ага, есть. Девятка, еще девятка. Где же третья? Нет третьей? Не беда. Есть еще три патрона зачетных. Авось не промажу.

Мы с Генкой стреляли в первой смене. Он выбил двадцать семь, я — двадцать шесть. На очко меньше, но все равно результат отличный. Шестов приказал бежать в роту, подменить дневальных.

По дороге Генка рассказывает про Машу. Все это я уже слышал. И не раз. Нового ничего, собственно, не добавляется. Маша, Машечка, Машенька. Я слушаю и не слушаю — думаю о Наташке. Третий день уже не пишу. Всю зиму каждый день писал. А тут перерыв получился. Может, потому, что все самые красивые и ласковые слова уже написал? Да нет же, сколько их еще, слов-то, у меня в запасе. Не обижайся, милая, сегодня же напишу. Вот сейчас приду, возьму бумагу и напишу. Генка постоит у тумбочки, а я напишу тебе, Наталья.

У тумбочки дневального старшина Николаев. Прижал телефонную трубку к уху, вертит лысой головой. Мы хотели доложить ему о распоряжении ротного, а он, зажав микрофон, цыкнул на нас.

— Есть! Будет сделано, товарищ гвардии полковник… Так точно! Только что пришли двое… Есть!

По мере того как он говорил, круглое лицо его словно бы вытягивалось, на лысине проступала испарина. Отчего бы это? И почему он про нас доложил?

— Понятно!.. Сделаем! Есть, товарищ гвардии полковник! Спасибо!

Положил трубку — и к нам:

— Поедете со мной. Командир полка лично задачу поставил.

— Нас командир роты послал наряд подменить…

— Поедете со мной, — повторил старшина. — В наряде другие постоят. Срочное задание. Труфанов, доложите гвардии старшему лейтенанту, что командир полка приказал мне немедленно выехать к товарищу Реперовичу. Младшие сержанты со мной.

К полякам, значит? Интересно, зачем?

Минут через пять полковой газик вез нас к Яреме Реперовичу. Николаев, чем-то озабоченный, молчал. И мы не осмелились его потревожить своими расспросами. Так всю дорогу проехали молча.

— К детскому саду, — коротко бросил водителю старшина, когда машина въехала в село.

Газик остановился возле крыльца массивного двухэтажного особняка. К старшине подошел Реперович. В косоворотке с закатанными по локти рукавами он походил на только что закончившего тренировку штангиста.

— Чесчь, Николай, — сказал он, пожимая старшине руку и одновременно кивком головы здороваясь с вами.

— Привет, Ярема, давай рассказывай, по какому поводу сыр-бор.

— Никакого сыр-бора нету, Микола, однако без твоей помощи не обойтись. Вот какое дело-то приключилось. Завтра детский сад должны открывать, комиссия из Вроцлава приезжает, а пищеблок не готов. Котлы новые неделю назад привезли, а пристроить их некому. Был на все село один печник, и того вчера в больницу положили. Аппендицит у него…

— Понятно, — весело прервал старшина, — давай показывай свои котлы, председатель.

— По печному делу, товарищ Реперович, мы собаку съели, — вставил Генка, косясь на старшину. — В нашей роте знаете какие печки?

— Какие такие у вас печки?

— Слушай его больше, Ярема, — вмешался Николаев. — Он наговорит! Показывай свои котлы.

Реперович с Николаевым ушли в помещение.

— Видал, тестюшко мой будущий как печник на международном уровне получает признание, — сказал Генка.

— А мы его помощники, — ответил я.

— А как же! Глину поднести, известку развести. Это мы можем…

Мы легли на траву. Яркое солнце над головой. Небо чистое, голубое-голубое. Стремительные стрижи вычерчивают фигуры высшего пилотажа. На каштанах застыли белые свечки с розовыми крапинками. И трава-мурава изумрудной россыпью покрыла луг, придорожные кюветы. Какие-то желтенькие цветочки, не то лютики, не то гусиные лапки — в ботанике я был и остался слабаком, — несмело выглядывают из травы. Скворец уселся на яблоневом суку и, распушив хвост, затрепыхал крыльями; звонко чмокает, трещит, подсвистывает, будто хочет высказать нам свои птичьи весенние заботы.

Да, весна… И у нас, на Волге, теперь тоже весна. Вот только стрижи вряд ли прилетели: рановато. А скворцы наверняка прилетели. И жаворонки тоже. И соловьи.

Сойди по Вилоновскому спуску к Волге, возьми за десять копеек билет на паром и вмиг очутишься на той стороне. А там пойма: старицы, озера, луга, чапыга всякая, И соловьев в той чапыге бессчетное множество. Весна…

Из дома вышел старшина. За ним Реперович.

— Кончайте кейфовать, милостивый государь, мастер идет.

Я нехотя поднялся с земли.

— Ну что ж, хлопцы, будем приступать к делу, — сказал Николаев. — Давайте-ка насчет глины и извести.

— Что я говорил? — Генка показал все тридцать два зуба. — Не беспокойтесь, Николай Николаевич, за подсобников краснеть вам не придется. Справимся как надо.

Подъехала подвода с песком и глиной. Возница, рыжий, вихрастый подросток, чем-то похожий на Генку в детстве, осаживая меренка, озорно прокричал ломающимся дискантом:

— Вшистко в пожонтку, пане прэзесе. Пшивезлэм [18] Все в порядке, председатель. Привез. .

— Дзенькуе [19] Спасибо. ,— председатель как взрослому пожал пареньку руку. — Прошу, Микола, действуй.

Старшина и впрямь был специалистом по печному делу. Он будто жонглировал мастерком, кирпичами, все так ладно у него получалось. Ярема только причмокивал от удовольствия, глядя на работу своего дружка.

— И где ты только, Микола, ухитрился всем наукам обучиться, — восхищенно сказал он Николаеву, когда тот уложил последний кирпич. Оба котла, будто впаянные, сидели в плите. — Помнишь, как мы подо Ржевом зимой сорок второго года оборону держали? Холодюка такая была, от мороза уши трещали, а у нас в землянке, как тогда говорили, — Ташкент.