Анатолий Занин - Белая лебеда

Так он и остался в моей памяти непобедимым.

Я догадывался, что у него была своя наивысшая цель, к которой он стремился как одержимый. Может, ради нее он и совершал свои чудачества?

Она бодрила душу, и потому отец делал самое нужное людям, и все у него получалось как надо.

Складывал ли печь соседу, сколачивал ли дверь в доме одинокой старухи, паял ли чайник молодоженам, разводил ли кроликов для поддержки семьи, или рассказывал мудреные побасенки — наслаждался верой в добрые дела…

И многие уважали его за вот такую житейскую самоотверженность, кроме Гавриленкова и его дружков. Впрочем, Гавриленков тоже уважал, как может уважать недруг сильного противника.

Вернувшись с шахты, отец брал меня на руки и, высоко подняв над калиткой, горделиво говорил:

— Видишь, сынок, звезду на копре? Это наша шахта впереди нынче. Больше всех выдала угля на-гора́. А уголек-то весь, как на подбор. По кливажу рубали… Не знаешь, что такое кливаж? То-то и оно…

Я вырос и узнал, что рубать уголь по кливажу — значит ударять острием обушка в едва заметную прослойку, разделяющую уголь и породу, и тогда легко отваливаются целые глыбы сверкающего антрацита.

Только не каждый тот кливаж находит, не каждому тот кливаж показывается.

Мало того, не каждый и живет-то по кливажу.

А вот отец жил по кливажу!

В конце двадцатых годов он заболел силикозом и не мог больше рубать уголь под землей, но не пожелал остаться в стороне от событий, происходивших в шахтерской жизни, сам пошел в райком партии за подходящей работой.

Мама только, просила отца не связываться с деньгами: «А то еще на старости загудишь в новочеркасскую тюрьму. Тьфу, тьфу, тьфу!..»

Но отец был и кассиром на «Новой», заведовал и магазином в поселке, но в те года я был совсем маленьким и ничего не помню.

Все мои воспоминания начинаются с Керчика, где отец организовывал колхоз. Керчик — несколько хуторов, притулившихся к крутому склону, под которым весело бежала прозрачная речушка. Она тоже называлась Керчиком. Хутора эти находились километрах в пятнадцати от города на полпути к Дону. Мне и сейчас, бывает, снится темно-зеленый луг, сверкающий росной травой, и заросшие камышом низкие берега речки…

Когда райком партии давал отцу очередное задание, мы, то есть мама, я и Зина, тоже считали себя мобилизованными. Старшие братья и сестры с нами не ездили.

Я улавливал самое главное: отца посылали как партийца. Кто посылал? Какой-то очень большой начальник из города.

Мама садилась на черный сундук и с важным видом выслушивала отца и согласно кивала. Загодя она ни о чем с ним не договаривалась. И так знала, что никаких особых удобств на новом месте не будет, а о сытой и привольной жизни и говорить нечего. Не один год она прожила со своим Авдеичем и знала, что он никогда не поступится общественным, даже ради своих детей. Она рада была и тому, что какое-то время поживет с детьми в деревне, где, что ни говори, и молока достать легче, и свежего хлеба испечь можно.

Володя терся спиной о печь и отрешенно смотрел в окно. Не замечал ни цветущих вишен и яблонь, ни холодной грубки — давно уже печь топится в летней кухне. В тот раз он никуда не собирался уезжать и, может, впервые задумался о том, как жить дальше.

Аля носилась по клетушкам, собиралась в клуб, шепталась с мамой о каких-то своих девичьих пустяках, стреляла во все углы черными глазами-смородинами и громко расспрашивала отца о заработках на новом месте, советовала добиться в Керчике отдельного дома для семьи. Алина нередко старалась подчеркнуть, что она самая любимая у отца, и он с ней считается. И это особенно злило Анну. Она гремела чугунками у плиты, вынимала мешочки с крупой, переносила их в летнюю кухню.

— Уезжайте, все уезжайте! Ты, Алька, тоже собирай манатки и катись… Дело говорю… Вон сколько уезжает… И на Днепрогэс, и на Магнитку… Гляди, там и жениха себе найдешь…

— Ах, да ну тебя! Сама-то пристроилась… И чем ты Гришу взяла?

— А что? Вон как расфуфырилась. За версту видно, что замуж захотела. Замуж не напасть, да, как мама говорит, замужем бы не пропасть. А ты, Володька, катись на свой Кавказ! Тебя там изождались…

По ухваткам и рассуждениям Анна все больше походила на маму.

Мы с Зиной восторженно вертелись под ногами и, подхватив отдельные слова: лес, речка, луг, балка, — хлопали в ладошки и радостно визжали. Лес так лес, а речка — еще лучше!

Начиналась сутолока: мама отбирала вещи, какие нужно взять с собой, отец паял кастрюли, чинил обувку, прибивал доски к забору. Навязывали узлы, укладывали черный сундук. Мама всегда брала его с собой. Начиналась новая жизнь!

Но не так-то просто было ее начать отцу на керчикских хуторах. Многосемейные зажиточные хозяйства не назовешь кулацкими — землю сами обрабатывали, батраков не держали, хлеб государству сдавали исправно и в колхоз не шибко шли.

По приезде в Керчик поначалу мы ютились в саманной мазанке с земляным полом у многодетного бедняка. Его звали Кривым Антипом. Составлялись списки желающих вступить в колхоз, и в нашем доме без конца шли собрания, мужики кричали, матерно ругались, и мама выходила из-за занавески и гнала их курить наружу. Кривой Антип всякий раз «ставил вопрос ребром» — раскулачить злостного неплательщика Федота Силкина.

И вот сельсоветчики назначили день конфискации имущества и выселения Силкиных.

Я тоже увязался за отцом, но он не замечал меня, хмуро шел сбоку от сельсоветчиков и яростно сбивал носками сапог головки репейников.

Как завороженный брел я за галдящими людьми. Увидев подходившую к дому толпу, Силкин метнулся в калитку, запер ворота и спустил собак, но два милиционера, молодые и веселые ребята, перелезли через забор во двор и застрелили волкодавов из наганов. Одному, правда, собака порвала гимнастерку. Кривой Антип сразу кинулся в сарай и вывел лошадь.

Силкин заперся в доме, и пришлось ломать дверь. Я увидел, как она открылась и с вилами в руках во двор выскочил здоровенный бородатый мужик. Он в ярости замахнулся на отца, но ему помешали, сбили с ног и тут же связали у крыльца на зеленой траве, а потом бросили в подъехавшую бричку. Из дому вывели стариков, жену и детей. Обезумевшая женщина билась в истерике, дети кричали, а старуха проклинала и грозилась сухим кулачком. Старший сын Силкина, всклоченный, довольно рослый детина, помог матери сесть в бричку, покидал туда братишек и сдержанно сказал:

— Чего уж ты перед ними, батя? Они же озверели…

— Черные дела творите! — кричал Силкин. — Это грабеж и разбой… Кровью вам отольются слезы детей… Попомни это, Кондырев… Чтоб вы все сгорели в моем дому… У-у-у!.. Ироды!… Я бы вас всех на одной осине!..