Анатолий Занин - Белая лебеда

Силкиным ничего не разрешили взять с собой. Даже детской одежды и запаса харчей. В чем застали, в том и погнали из дому.

— Ничо! — взахлеб кричал Кривой Антип, поглаживая морду коню. — В Сибири заработаете, а нам все тута пригодится.

— Чтоб ты издох, голодранец!

Кто-то из сельсоветчиков схватил с земли жердину и огрел лошадей, те рванули и вынесли бричку со двора. На передке с мужиком, стегающем лошадей, сидел уполномоченный с портфелем, а на заду — милиционер.

На всю жизнь врезалась в память ужасная картина: старики кричали и грозились, дети ревмя ревели, их мать с раскрытым ртом мотала головой и рвала на себе волосы, а связанный Силкин бессильно метался на дне брички, которая уносилась с хутора в смертную даль…

Я тоже раскулачил Ванятку, мальчишку моих лет. Он уже знал, что их выселяют, а в его доме будет правление колхоза и я буду жить здесь, потому и показал в сарае клетку с хомячком и тушканчиком. И неожиданно предложил выпустить их на волю.

— Не-е-е! — сказал я строго. — Они теперь колхозные. Я тебя раскулачиваю.

Ванятка заплакал и убежал.

Сельсоветчики пошли в дом составлять опись инвентаря, тягловой силы и другого имущества. Кривой Антип совсем расходился, выскакивал на крыльцо и всем показывал то синие галифе, то белый полушубок, то розовую женскую сорочку. Хуторяне молча расходились. Ко мне подошел отец, положил на мое плечо тяжелую руку.

— А я Ванятку раскулачил! — похвастался я отцу. — Тушканчика и хомячка забрал…

Чтобы отвлечь людей от тягостных дум, отец выпросил в городе трактор. «Фордзон» пригнали в воскресенье, кажется, под Первое мая. Мы, мальчишки, облепив диковинную «махину», как тогда называли трактор, с визгом и гамом катили от хутора к хутору и зазывали непонятливых дядек и теток в колхоз. Люди бежали за трактором, щупали его и, уцепившись за крылья на больших железных колесах с чудными выступами-шипами, пытались остановить, по-мужицки испытывали его силу. Одну тетку чуть не задавило.

Вот я играю с керчикскими мальчишками и заодно присматриваю за индюшатами, но заигрался в прятки и не заметил тучу. Уже и дождик стал накрапывать, а я в камышах сижу. Когда капля упала на нос, я спохватился: а индюшата? Это ж такая квелая птица! Как намокнут, даже под маленьким дождичком, и пошли чихать, а потом от насморка дохнут. Я выскочил на берег из камыша и поскакал по стерне, но индюшат и след простыл. Мама стояла на пригорке, что у нашего дома и, приподняв подол своей необъятной сборчатой юбки, ласково звала: «Курлю, курлю, курлю!» Индюшата, растопырив маленькие крылышки, бежали к ней, ныряли под юбку. Я вынес из дому клеенку и накинул ее маме на голову и плечи.

Большой дождь прошел стороной, а наших косарей на лугу за речкой только припугнул. Опять засверкали косы на солнце, проглянувшем между тучек. Отец собрался везти обед, и я за ним увязался.

Мама поставила в задок линейки кастрюлю с борщом и кашей, сапетку с хлебом и пирожками, посуду тоже не забыла. Мы с отцом вскочили на подножки линейки, лошади рванули и понеслись к речке.

Отец был доволен, что дождь не захватил луг за речкой, и его выкосят до вечера. В хорошем настроении вез косарям обед. Знал, чем людей взять. Председатель-то председатель, а вот сам обед привез. И всех членов правления заставил работать в эту страдную пору. Кто-то на правлении пытался возражать, но отец привычно и беспрекословно отрубил: «Вопрос исчерпан!» И эти еще необычные для крестьян слова действовали магически. На общем собрании отец предложил назвать колхоз «Серп и молот». Хуторянам были понятны и близки эти орудия труда, и они дружно проголосовали за такое название. Тогда-то отец впервые здесь и произнес: «Вопрос исчерпан».

В то время я внимательно слушал бесконечные разговоры отца с бородатыми мужиками. Большая комната с русской печью днем была конторой и столовой, а ночью общежитием; на широких лавках у окон ночевали то уполномоченные из города, то запоздавшие в ненастье колхозники из соседнего хутора; наш же угол у печи отделяла ситцевая занавеска, за которой стоял черный сундук и деревянная кровать. Я, как старший, спал на сундуке, а Зинка — в ногах родителей…

…Вода в речке поднималась прямо на глазах, говорливо бурлил нарожденный стрежень, мутные теплые воды затопляли низкий берег.

— Нно-о-о! Милаи-и-и! — закричал шалым голосом отец и хлестнул лошадей. А их совсем хлестать нельзя. Сам же отец говорил, что им только кнут покажи — разнесут в чистом поле. Ясно, что они были оскорблены и вздыбились у воды, затем бросились напропалую и поволокли нас. Мы вскочили на ноги, я зацепился за переднее крыло линейки и свалился в воду. Меня закрутило и бросило под брюхо вороному — чудом я схватился за сбрую. Отец в сердцах хлестал лошадей, раза два и мне досталось, и тут я увидел, что сапетка закружилась в водовороте и поплыли пирожки.

— Папа, пирожки!

Отец резко нагнулся, зацепил кнутовищем сапетку и подтянул ее к линейке. Лошади, храпя и спотыкаясь, вымахнули на берег, сбросив меня в осоку. Пирожки плыли по реке.

— Бабы, мужики, спасайте пирожки! — крикнул отец косарям, столпившимся на берегу и пропадавшим от смеха. — Чего ржете? Ваши пирожки уплывают!

Женщины быстро посбрасывали платья и попрыгали в воду. Они ловили пирожки, выбирались на берег и, прикрываясь рукой, протягивали председателю эти злосчастные пирожки. Отец принимал «улов», подставив сапетку, и прятал улыбку в обвислые усы. А мама стояла возле дома на пригорке и чужим, каким-то деревянным голосом кричала:

— У, бесстыжие! Показаться председателю захотели? Лихоманка вас забери!..

Как-то Анна и Григорий выбрались из города к нам в гости на Керчик. Да не с пустыми руками. Подбросили на полуторке так нужный нам уголек. Уж я показал им Керчик. Без ног остались. Они пробыли два дня, а когда собрались уезжать, отец сказал, что ему тоже нужно в город, а тут я и увязался. Мама попросила отца взять меня, а то я изведу ее нытьем. Отец лишь усмехнулся, поняв мамину уловку. Он не раз попрекал ее в том, что балует меня.

Но с каким наслаждением я вместе с отцом и Григорием трясся в полуторке на ворохе пахучего сена ранним утром! Затаив дыхание, вслушивался в переливы жаворонка, торжествующего в голубом беспределье, дружески подмигивал солнышку, как лапками поглаживающему мои щеки теплыми лучами. Я не обращал внимание на то, о чем там говорили отец с Григорием. Мне бы дружков увидеть да сходить с ними в красную балку, где можно попрыгать со скалы в омут и позагорать, растянувшись на плоском камне.

В степи, в том месте, откуда не было видно ни Керчика, ни наших синих терриконов, машина остановилась. Я слез на землю и на обочине дороги увидел малиновую маковку татарника, покачивающуюся от ветерка на высоком, в рост человека, сочном стебле с лохматыми колючими листьями; попытался сорвать, да только руку занозил. Отец, разговаривающий неподалеку с Анной и Григорием, увидел, как я отдернул руку, и проговорил: «Эк, растяпа ты, Кольча. И цветок сорвать не можешь…»