Анатолий Занин - Белая лебеда

Он разбил арбуз о колено, схватил половинку и стал быстро откусывать от сахарной середины, давясь, глотал, почти всунул в мякоть лицо, и потекла липкая жижа, а он все откусывал и откусывал, захлебываясь и урча от удовольствия.

Тут прибежала с крапивой Зинка и ее подружка соседская девчонка Нинка, засунули стебли со жгучими листьями Леньке под рубаху и давай там вертеть. Леня отбрыкивался от них, а Ина упала в лебеду и закатилась смехом. Наконец Леня словчился и схватил Нинку за бок, но она вывернулась и умчалась за сарай.

А я потихоньку откатывал черный или белый арбуз, нес его в угол сада Алине, которой вертлявая и нахальная цыганка предсказывала судьбу по руке. Чуть ли не за каждое слово цыганка требовала арбуз и совала его под широкую юбку. Алина гладила меня по голове и просила принести еще один арбузик. Отец заметил мои проделки, отобрал арбузы у цыганки и выпроводил ее со двора. А это не просто оказалось.

— Чтоб ты окосел, хрыч старый! Чтоб у тебя дом сгорел и все дети померли! Я уже вижу, как ты с сумой побираешься! Чтоб ты…

Пока мама не сунула цыганке огромный арбуз, она кричала как заведенная. Тяжелый арбуз забрал часть силы, и она, злобно шипя, гордо удалилась. Отец взял меня за руку и заглянул в глаза.

— Экий ты бестолковый… В дом надоть тащить…

— А зачем ты заставлял нас копать ненужную землю? — неожиданно выпалил я, не зная, чем ответить.

— Гля, какой ты… злопамятный. Но знаешь, Кольча, и на старуху бывает проруха. Такая, понимаешь, промашка вышла…

Жить по кливажу… Ох и трудное это дело, особенно, если ты подросток и вдобавок мечтатель… Все хотелось куда-то уехать, убежать, лишь бы не сидеть в своей опостылевшей жалкой пристройке к кухне.

Я жаждал подвигов. Мысленно сражался в Испании с фашистами, вместе с Чкаловым летел через Северный полюс в Америку, страдал в белом безмолвии с Папаниным, прокладывал через пустыню железную дорогу Турксиб…

Скорее бы вырасти! Я убегал из дому, бродил по улицам, заглядывал в окна, случалось, и кулаки пускал в ход от нечего делать.

С завистью вглядывался в лица мужчин и тяжело переживал, замечая в них жестко сжатые рты и пронзительные взгляды.

Считал себя глубоко несчастным, если красивая девушка проходила мимо, не замечая меня.

И почему-то казалось, что отец несправедливо строг со мной, держал меня, как говорится, в ежовых рукавицах. Но я чувствовал его сильную, хотя и сдержанную любовь И потому… научился угадывать момент, когда он был недоволен мной, мало того, мог и дать увесистую оплеуху за глупую выходку, но… сдерживался. А вдруг я отвечу? Я уже начал чувствовать, что вхожу в силу, прямо-таки наливаюсь ею. Впрочем, мысленно он, может быть, и отвешивал мне положенную оплеуху, но… лишь скучливо поглядывал на меня и с сожалением крякал.

А сам же любил! Как-то не выдержал и сказал:

— А Дима поглядывает на Инку. Хорошая дивчина. Да ты ничо… Спытай себя на крепость духа! И главное, учись. Хочу, чтобы ты все науки прошел. Жизнь к тому идеть… Эх, была бы у меня грамотешка… Ого-о-о! Я бы поспорил кое с кем… А то ить тоже, сидит никчемный, только революционными заслугами прикрывается… А как дальше, и сам не знает… Вот и перегибает… А ежели будет война, мотри… Все должон, как справный солдат…

И закалял мой дух…

У нас в поселке было два магазина: зеленый — на базарчике, а синий — возле милиции, на трамвайной остановке.

В Москве хоронили Максима Горького, траурная музыка звучала по радио, а тут началось солнечное затмение. Мы коптили стекла, смеялись над кукарекающими среди бела дня петухами и убегали от злой богомольной старухи, которая, воздев руки к темно-синему небу, вопила о конце света.

Черный диск на небе непривычно резал глаза, сбоку его виднелась тонкая изогнутая полоска, похожая на дынную скибку. И тут загорелся зеленый магазин. Деревянное строение занялось со всех сторон. Зарево пожара разметало синие сумерки и кровавой патокой облило крыши домов и верхушки деревьев. Трещали сухие крашеные доски, лопались стекла, огромное пламя, взвившись к темному небу с черным диском солнца, с каждой минутой набирало гул. Пожарники прискакали на храпящих от непривычной темени лошадях с бочками, шахтеры махали дышлами насосов, но тонкие струи воды лишь брызгали на разбушевавшийся огонь. Стали падать маточные бревна, неожиданно из пламени выскочил Дима с ящиком, из которого сыпались куски оплавленного пахучего рафинада. А Дима с опаленными волосами и измазанным лицом торжествующе смеялся. Я стоял в толпе с отцом, и он придерживал меня за плечи, но, увидев Диму, я рванулся, и показалось, что отец даже легонько подтолкнул меня. Большими прыжками вбежал в пылающий магазин. А там горели прилавки, дым выедал глаза. Успел только заметить куклу с рыжими волосами, лежащую возле прилавка… Я схватил куклу, и на меня обрушилась гудящая огненная стена.

Когда очнулся, увидел склонившегося надо мной отца. Это он вынес меня из огня. Дима потом рассказывал, как отец следом за мной побежал в магазин. В его глазах трепетала шалая радость. Таким я никогда его не видел. К груди я крепко прижимал куклу.

— Где Зинка? — прошептал я потрескавшимися губами. — Вот ей куклу…

Мельтешило еще измазанное лицо Инки. Она сказала, что кукла-то совсем сгорела. Инкины испуганные глаза выплывали из красного тумана. Поразили ее слезы и обжег быстрый поцелуй.

— Кольча? Что с тобой? Ты слышишь? Ну, что же ты?

— Стена! — вскрикнул я и рванулся. — Стена падает!

Едва закрывал глаза, как на меня валилась и валилась огненная стена. В полнолуние я вставал с кровати и тихо, как тень, выходил во двор, какая-то неведомая сила влекла к месту пожара. Меня стерегли и осторожно будили.

От испуга мама лечила заговором. Наливала родниковой воды из колодца в большую медную миску, зажигала свечу и заставляла смотреть на воду, сама же быстро приговаривала какие-то въедливо знакомые слова. С наклоненной свечи срывались капли воска, и постепенно на поверхности воды появлялась большая расплывчатая клякса. Мама говорила: «Видишь, на языки пламени похоже? Это испуг выходит».

Еще мама лечила настоями трав. Первую кружку настоя она давала выпить больному сразу, затем усаживала его на черный сундук, накрывала клетчатой шалью и заговаривала болезнь, выгоняла ее вон. Быстро, быстро шептала вроде известные слова, но они собирались в такое замысловатое, даже необычное сочетание, что ошеломляли человека, делали его покорным и верящим в ее слова, во все, что говорила и делала мама. Некоторые засыпали под ее шепот. Все с благодарностью и надеждой уносили бутылки с настоем, впопыхах совали смятые рублевки и трешки. Мама излечивала испуг, младенческий паралич, ножевые и огнестрельные раны, болезни печени и желудка, лечила от присухи и дурного глаза…