Анатолий Занин - Белая лебеда

Как сейчас вижу худенькую девушку, сидящую на сундуке. Непонятно почему она худела и худела. Врачи не могли помочь. Мама опрыскала ей лицо леденящей водой, накрыла шалью голову и страстно зашептала: «И подумано, и погадано, и сказано: «Тут тебе не быть, тут тебе не стоять, червонной крови не знобить, белой кости не ломить. И изымаю и изгоняю в очерета, на болота! Очерета трещат, болезнь черти тащат на чистые воды безвозвратно! Тьфу! Тьфу! Тьфу!..»

— А в бога я перестала верить, — говорила мама. — Еще в девятнадцатом году убрала богородицу и всех святых… От глоточной помер двухлетний сынок Митя. Ваш братик… Как я молилась! Как просила божечку сберечь сынка, но он… не пожалел… Задохнулся Митенька… Ну раз ты не сполнил мою просьбу-мольбу, так и нет тебя! Одно притворство!..

В тот угол отец поместил большой портрет Ленина, выступающего с трибуны. Сделал рамку и застеклил. Бабки, приходившие к маме, иной раз истово молились и отвешивали поклоны, подслеповато щурясь на портрет.

В бога не верила, а заговором лечила. Но когда я вырос и узнал о психотерапии, о высоких свойствах целебных трав, настоях на бессмертнике, ромашке, кровохлебке, тысячелистнике, адамовом корне, с преклонением оценил талант врачевания мамы. А сколько она ногу мою парила в настоях, когда я вернулся с войны? Но, знать, и ей не всякая рана поддается…

Весной и осенью мама уходила в степь и собирала травы. Сушила их на чердаке, связывала в пучки, заворачивала в старые газеты и просила меня подвесить эти кульки к стрехе. Летом под крышей было душно, и травы медленно высушивались, да и зимой на чердаке сухо, и травы не теряли своей силы.

Изгоняя из нас болезни, мама заставляла пить настой перед сном вместо чая, склонялась над изголовьем и шептала заговор, но совсем другой, чем чужим людям.

«…Никакой дурной глаз не одолеет тебя, если будешь слушаться отца…»

Мама была неграмотной. Как-то она вернулась с почты вся в слезах.

— Сколько в доме грамотеев, а родную мать расписаться не научат! Кольча, лихоманка тебя забери, а ну садись учи! Куда это годится? За роспись три рубля беруть! Вот получала бандеролю с лекарствами… Анна прислала с Ровеньков… Попросила расписаться одного мужика, а он три рубля требует…

Я с трудом научил ее расписываться и кое-как разбирать заголовки газет, напечатанные крупным шрифтом.

Чтобы свести концы с концами, отец в лихорадочном неистовстве хватался за любое дело, чтобы прокормиться, избежать голода, перенесенного в двадцать первом и тридцать третьем. Еще не знали, что когда-нибудь отменят карточки на продукты и люди вдосталь наедятся хлеба. Отец не курил, а табак стал разводить, и мама на базарчике стаканами продавала крепчайший, продирающий до слез самосад. На парниковые грядки, покрытые застекленными рамами, из ящиков высаживали рассаду капусты и помидоров, за ней приходили на дом.

Мы развели кроликов. Несколько пар отец пустил под пол, а потом лишь бросал туда капустные листья, траву и разные пищевые отходы. Долго не заглядывал под пол, но кролики вскоре сами о себе заявили. Они подрыли фундамент дома, опустошили сначала наш огород, а затем принялись за соседские, и их били лопатами и мотыгами.

Черные, рябые, серые и белые кролики шныряли по дому. Володя ловил слишком нахального за уши и выбрасывал в окно. Зина пискляво кричала:

— Мама, гля, дом валится! Вон в углу как треснет!

Мама выхватила из-под ног кролика и стала ему укоризненно выговаривать: «И что за наказание! Не могу терпеть такой запах! Проснусь ночью, а под боком кролик… Авдеич, хватит кроликов! Они погубили сад, а соседи грозятся нас спалить.

— Верно, надоели кролики, — поскреб отец лысину. — Только как их выкурить? Стоп!.. Выкурить? Гм…

Отец сделал от дома к кухне двойной заборчик из ящиков, жердей и дощечек рассохшихся бочек. Затем прорезал в полу отверстие, набросал туда кизяков и запалил. Дым заполнил подполье, кролики выскакивали из отверстия в фундаменте и бежали по загородке в кухню. Вскоре их набилось несметное количество. Они копошились, лезли друг на друга и тревожно попискивали. Мама с изумлением смотрела на кроликов.

— Авдеич, они же подушатся. Давай продадим… Кольча, Зинка, бегите по дворам, скажите: по рублю за кролика.

Вскоре к нам сбежались чуть ли не все жители поселка. Некоторые даже не знали, зачем люди с мешками и корзинками валят к Кондыревым, и бежали просто так, из любопытства: старый Кондырев опять чудит. А потом увидели кроликов и захотели попробовать белого мясца. Прибежали и мои дружки: Дима Новожилов, Федя Кудрявый, Леня Подгорный и, конечно же, Ина Перегудова. Мы стояли среди кроликов, вылавливали их и подавали отцу и Володе.

Кролики царапались, сопели и копошились, и казалось, что какое-то огромное многоглазое с подергивающимися ноздрями и шевелящимися усами чудовище ворочается, собирается всех нас поглотить…

С шалым блеском в глазах отец бросал кроликов в подставленные мешки, а мама принимала рублевки и трояки. Прибежал и сосед Гавриленков. Давай сюда кроликов, раз на Кондыревых опять налетела очередная блажь. Подставив мешок, он попросил:

— Авдеич, брось и мне с десяток за мои погубленные яблони…

— Да ради бога! — засмеялся отец и подмигнул Володе. — Для доброго соседа и последнюю рубашку…

Брат из-под ног хватал уже отяжелевших кроликов и бросал в подставленный Гавриленковым мешок. Но я не понял молчаливого сговора отца и Володи и во всеуслышанье заявил, чтобы он не продавал дохлых кроликов. И тут же получил такой подзатыльник, что свалился на кроликов, и они забили лапами по мне, разорвали рубаху и сильно поцарапали живот.

Гавриленков вытряхнул дохлых кроликов и, матерно ругаясь, пошел к перелазу через плетень.

— Зачем ты его злишь, Авдеич? — попрекнула мама. — Вражды и так под завязку…

Эта вражда давно тянулась… Еще с гражданской. Отец воевал, а Гавриленков отсиживался… Потом мы голодали, а сосед спекулировал из-под прилавка хлебом…

— Ничо, — отмахнулся отец, — небось переживеть.

— Вот ты и продал отца, — сказал мне Володька. — Беги к Гавриленкову, он те сладкого петушка даст…

— Что ты плетешь, Володя? — вступилась за меня мама. — Несмысленыш он.

И тут прибежал наш Степан. Набычившись и матюкаясь, он растолкал женщин, пробился с детьми к дверям кухни.

— Гляжу ето, бегуть с мешками и кричат: «Кондыревы кроликов раздають»! Ну, значится, я тож… А то, думаю, не достанется.

Отец поднял за уши трепыхавшихся кроликов.

— Гони рублевки…

— Как рублевки?! — вскипел Степан и оглядел протянутые ручонки детей. — С родного сына и с них тож? С внучат своих?

— Авдеич, — попросила мама, — не скупись. Ить всех не продашь… У людей и денег нет столько-то…