Юрий Авдеенко - Линия фронта

Почти всегда к праздничной трапезе приходил колченогий сосед Селиверстов, несмотря на хромоту, юркий, будто кузнечик, протягивал Николаю Ивановичу черную от земли руку и смешливо спрашивал:

— Так, значит, в каком году произошло Бородинское сражение?

Это должно было восприниматься как добрый юмор, как намек на то, что Николай учится на историка, выходит в большие люди, что, разумеется, честь и для тетушки Марфы Сысоевны, и для соседа Селиверстова, и, может быть, даже для всего их села… Но поскольку Николай Иванович не понимал юмора, то думал, что старика мучительно беспокоит какой-то подвох в хронологии, потому он настойчиво интересуется: не произошло ли знаменитое историческое событие все-таки годом раньше или годом позже.

— В одна тысяча восемьсот двенадцатом году, — отвечал Николай Иванович.

— Эт хорошо. — Селиверстов, припрыгивая, устремлялся к столу, брал бутылку и нюхал горлышко. Деловито говорил: — Зверобою не доложила. Не доложила…

Но пили только вдвоем: Николай Иванович и Марфа Сысоевна. Селиверстов хоть и был большим знатоком по части настоек, но, как он говорил, знатоком-теоретиком, потому что душа у него спиртного не принимала.

Подмораживало. Небо на западе прикрывало темнеющий слева лес густо-розовым, местами переходящим в малиновый цвет, закатным маревом, дышало вызревшими звездами, синело в высоте чисто и хорошо. Справа от дороги разворачивалось, убегая в сумерки, убранное картофельное поле. Стоял трактор. Мужчина в кепке и короткой стеганке возился возле трактора.

За Митяевым мостом дорога разветвлялась, делилась надвое: основная, широкая, шла в сторону Молодечно, другая, огибая болото, уходила в лес, на Ярцево.

Николай подумал: «Надо было бы купить фонарик. Конечно, маловероятно, чтоб в урочище еще остались волки. Но фонарик все равно бы не помешал».

Лес вышел к дороге, обнял ее и увлек в темную чащу, пахнущую сосной, дубом, гнилыми поваленными деревьями и старыми пнями, завистливо глядящими из-под серого мха. Ухнула сова. Эхо рассыпалось между деревьями, как рассыпалась бульба на столе у Марфы Сысоевны, когда она с ловкостью, удивляющей Николая Ивановича, опрокидывала чугунок на чистый, сияющий белой доской стол. Картофелины катились в разные стороны, грозя свалиться на пол. Но этого никогда не случалось.

Прохлада в лесу чувствовалась сильнее, чем в поле. Казалось на первый взгляд, это противоречит здравому смыслу, но только на первый взгляд. И лес, и поле были здесь ни при чем: к ночи морозец уже напоминал, что давно прошла середина осени, что не за горами и сама зима.

Ярцево открылось сразу, словно подняли занавес, потому что Николай Иванович взошел на взгорок. И увидел огни села, разбросанного справа и слева.

На ларьке сельпо висел замок. Сторож не маячил, как в былые годы, видимо, теперь его и не ставили. Возле клуба тоже было пусто. За клубом, через два двора, — дом Марфы Сысоевны.

Николай Иванович просунул руку сквозь щель в калитке, поднял щеколду и прошел во двор.

Хрустнул слышно ледок: из темноты от порога кто-то ступил. Колыхнулась фигура — тенью скользнула по стене, остановилась, словно бы в нерешительности.

— Добрый вечер, — сказал Николай Иванович, замедлив шаг, и вновь пожалел, что не купил фонарик.

На соседнем дворе за колодезным журавлем, что остро уходил в небо, остервенело заголосила собака. Дыхнуло распаренной березовой корой: где-то близко топили баню.

Николай Иванович остановился. Всматривался в человека напряженно, и тот, возможно, всматривался в него. И сопел, чуть присвистывая. Потом подался вперед, точно протягивая руку. В глазах у Николая Ивановича метнулись искры. Небо резко пошло вперед…

Он понял, его ударили.

За что? За что?

Очнувшись, Николай Иванович увидел над собой потолок, обшитый ловко подогнанными досками, и почему-то сразу подивился их необыкновенной желтизне. Ясно пахло сухим чебрецом, мытыми полами. Кто-то мягко ходил по комнате — наверное, в толстых шерстяных носках.

Николай Иванович повернул голову. Шустрая бабка Ядвига — мать Селиверстова — воскликнула:

— Оклемался!

И морщины на лице ее зашевелились, точно мехи гармошки. Бабка Ядвига стояла прямо под лампочкой, свисавшей с потолка, как груша с дерева. Тень возле бабки лежала совсем-совсем маленькая.

Из запечья показался Селиверстов, проковылял через комнату. Николай Иванович попытался сесть, но Селиверстов замахал руками усиленно, будто отбивался от пчел или комаров. Сказал:

— Эх и угораздило тебя шлепнуться возле самого порога.

— Меня ударили, — тихо и равнодушно ответил Николай Иванович. Облизал пересохшие губы.

— Мать, водицы ему. — Селиверстов присел на край кровати. Пристально посмотрел в глаза Николаю, произнес с усердием: — Поскользнулся ты. Поскользнулся… Ледок там возле порога. Я сам этот ледок видел…

— Мне показалось…

— Показалось, показалось, — прервал Селиверстов. — Когда ночью шесть верст лесом отмахнешь, эт леший что показаться может.

Бабка Ядвига подала кружку. Вода была горьковатой на вкус, точно болотная.

— Пей, пей, — закивала головой бабка. — Отвар этот на травках сделан. Уснешь спокойно. К утру все как рукой снимет.

Селиверстов тоже кивал головой и смотрел на Николая Ивановича с тревогой.

— Когда тетя скончалась? — спросил Николай Иванович.

— Девять дней вчера по-соседски отметили, — скорбно ответил Селиверстов.

— Чего так поздно сообщили?

— Без меня то случилось. Я в больнице лежал… Я эт последний год все больше по больницам, — тоскливо признался Селиверстов. Помолчал, о чем-то думая, потом быстро продолжил: — А кроме меня, тут и адреса твоего никто не знает… Да ты спи… Утром поговорим, утром…

Ночью Николая Ивановича несколько раз будил яростный собачий лай, громыхала о будку цепь, но через минуту-другую вновь занималась тишина. Даже ветер не пел в трубе и не скреблись под полом мыши.

…Перед завтраком Селиверстов, небритый и, быть может, оттого имевший вид старческий, угрюмый, словно через силу спросил:

— Ты как, деньгами богат?

— Нет, — честно признался Николай Иванович.

— Что ж эт? Казна мало платит иль страсти к ним не имеешь?

— Казна платит столько, сколько положено, — неохотно ответил Николай, ощупывая шишку на голове. Сморщился болезненно.

— А все-таки? — Селиверстов указал рукой на стул с высокой деревянной спинкой, которую красили когда-то лаком, но теперь лак во многих местах осыпался, и дерево было в малых и больших пятнах, точно уличная пыль, когда по ней стучат первые капли дождя.

— Живу, как все, — Николай Иванович опустился на стул. — Занимаюсь любимым делом.

— Эт хорошо. — Селиверстов подвинул ему графинчик.