Юрий Авдеенко - Линия фронта

— Нет, нет, — запротестовал Николай Иванович. — Голова раскалывается.

— Ты прими стаканчик. Прими… Оно и полегчает, — Селиверстов говорил безучастно. Похоже, думая о чем-то другом.

Бабка Ядвига возле печи с напряжением, прописанным на лице белыми красками, стояла неподвижно, словно ожидала событие непростое, значительное.

— От чего умерла тетя? — спросил Николай Иванович без любопытства в голосе, потому что был уверен, Селиверстов ответит: «От удару», поскольку давление у Марфы Сысоевны всегда вызывало беспокойство, о чем в письмах своих она сообщала непременно.

— От угару, — глухо ответил Селиверстов и хлопнул о стол ладонью так ожесточенно, что глиняная солонка подпрыгнула, будто живая, и соль белым инеем легла на чистые доски стола.

— От удара? — переспросил Николай Иванович, полагая, что ослышался или Селиверстов оговорился.

— Нет, — покачал головой Селиверстов; морщины уныло собрались над его переносицей, и он потер лоб, будто видел их. — В том-то и дело, что от угару…

— Сырости упокойница боялась страсть как, — сказала бабка Ядвига и облизала губы.

— Засыпала она на ночь печку углем, а дымоход, он у нее с приветом был… — Селиверстов замолчал, потом сказал, не раньше, чем через минуту, словно набравшись духу: — Я ей говорю: дымоход у тебя, Марфа, не того. Она в ответ: сам ты не того. Упрямой силы была женщина.

— Вы не знаете, получила она мою телеграмму?

— Какую? — удивилась бабка Ядвига.

— Я посылал с полмесяца назад, — сказал Николай Иванович.

— Про телеграмму Марфа не сказывала, — с сомнением в голосе ответила бабка Ядвига. — Или сказывала… К Новому году телеграмма, что ли?

— Ну брось ты, мама, — поморщился Селиверстов. — До Нового года еще дожить надо.

— Не помню, — призналась бабка Ядвига. — Чего-то сказывала, а чего — не помню…

Тогда дул ветер. Гнал вдоль гор облака. И было ощущение, что дождь пойдет с минуты на минуту. Облака держались друг за друга, однако не заволакивали небо сплошь, синева проглядывала в узкие и широкие окна. И окна эти плыли, точно на корабле. Только у корабля этого не было ни кормы, ни палубы, ни конца, ни края…

— Вы обещали сводить меня на перевал, — сказала Светлана. Так простодушно и наивно мог сказать только ребенок: «Папа, ты обещал мне купить мороженое».

— А если пойдет дождь? — спросил он.

— Мы возьмем палатку.

— Я хотел пригласить с собой школьников. На всех палатки не хватит.

— Мы можем пойти вдвоем. Или вы боитесь, что нас съедят волки?

— Зубы есть не только у волков. А главное — языки.

— Знаете, почему я никогда не вышла бы за вас замуж?

— Знаю, — ответил Николай Иванович.

— Нет, нет, нет… Вы не широкий человек. А жизнь, между прочим, не научная проблема. В ней нельзя быть узким специалистом.

…Луна купалась в реке. Сидела на мокрых камнях. Прыгала с двухметрового обрыва вместе с брызгами и потоком, ныряющим вдруг в темноту, под ореховый куст, где уже глядела сны тишина. И вода в черноте плыла такая плотная, что звезды на ней покачивались, словно лодки.

Николай Иванович взял Светлану за плечи. Почему-то ожидал, что она непременно вырвется. Но она не вырвалась. И он вспомнил, что, конечно, ее уже много раз брали за плечи. И вздохнул…

Горы молчали многозначительно. Легкие, большие. Они сиренево, приближаясь справа и слева, хороводили вокруг двухместной туристической палатки оранжевого цвета, в сравнении с ними маленькой, как грибок.

— Я хочу в воду, — отстранилась Светлана.

Он благоразумно предупредил:

— В горных речках очень холодная вода. Тем более осенью.

— Не придавай значения, — посоветовала она. И стала решительно снимать с себя одежду.

Она бросилась в воду, а звезды бросились от нее врассыпную…

Николаю Ивановичу казалось, что все это ненастоящее. Из книг или фильмов. И он вспомнил французский фильм, снятый по русской повести. Вода, ночь, луна. И то, что на Светлане, как и на Марине Влади, не было ровным счетом ничего, только усиливало ощущение нереальности.

И все-таки Светлана плавала в реке, живая, белая. Значит, сейчас, сегодня не было границы между жизнью и вымыслом. Так просто…

Было махровое полотенце, которым он растирал ее. Кружка с водкой. Зубы Светланы, стучащие об эту кружку. И были горы. И счастье.

Солнце припекло около полудня будто бы ни с того ни с сего. Утром над болотом и огородами беспечально дремал туман. И небо, казалось, тоже было из тумана, седое, низкое. Лужи слеповато глядели вверх, потому что ледок прикрывал их, хрупкий, белесый, совсем непрозрачный. Иней лежал на крышах, на срубе колодца, телевизионных антеннах, которые из-за инея казались просто замаскированными и просматривались едва-едва…

В половине двенадцатого, когда Селиверстов и Николай Иванович вышли из дому, солнце светило щедро, жирной грязью чернела земля и день больше походил на раннюю весну, чем на осень. Оба мужчины были в резиновых сапогах.

— Без сапог тута утопнешь, — весело говорил Селиверстов, опираясь на палку.

У магазина сельпо несколько местных мужчин и женщин с любопытством посмотрели на Николая Ивановича. Он вежливо поздоровался. А Селиверстов пояснил:

— Племянничек Марфы Сысоевны. Царствие ей небесное…

Кладбище было в стороне от села, за редким смешанным лесом. Дорога здесь раздваивалась. Одна вела на станцию, к поездам, к рынку и буфету, где частенько бывало бочковое пиво; другая тянулась к оврагу, потом поднималась на взгорок, к роще белых берез, за которой и находилось кладбище.

Могила Марфы Сысоевны бросалась в глаза сразу, потому что стояла в самом начале, земляным холмом и венком из живой хвои и ярких бумажных цветов.

На покосившейся скамейке возле запущенной, ушедшей в землю другой, второй могилы сидел мордатый небритый мужчина в грязной и рваной нейлоновой куртке цвета морской волны и тоскливо смотрел на могилу Марфы Сысоевны.

Селиверстов, увидев его, набычился и сжал свою палку так, что сосуды на руке набухли, грозя лопнуть сейчас, сию же минуту. Николай Иванович с опаской посмотрел на Селиверстова и даже посторонился. Небритый мужчина почему-то не слышал их шагов, а когда поднял голову, они уже стояли возле могилы.

— Привет, черт хромой, — беззлобно сказал Селиверстову мужчина, перевел взгляд на Николая Ивановича и спросил: — Это и есть ее ученый племянник?

— Ты вот что, Федор, — как можно миролюбивее сказал Селиверстов. — Топай отсюдова… Потому как калякать нам с тобой не о чем. А человеку родственный долг справить нужно…

— У тебя забыл спросить. — Федор щелчком выбил из пачки сигарету и ловко взял ее в рот.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Николай Иванович.