Иван Поздняков - Пока бьется сердце

Слышен скрежет ножа о жесть консервной банки.

— Товарищ политрук, — говорит в темноту Василий, — присаживайтесь к нам, перекусим малость.

Политрук Кармелицкий приподнимается с могильной плиты, шуршит одубевшей плащ-палаткой, подходит к нам.

— Что у вас тут?

— Консервы.

— Не откажусь.

— Тогда идите к нам и берите ложку, — предлагает Блинов. — У меня есть чем и согреться…

— Где добыл? — спрашивает Кармелицкий.

— В первый день, как вошли в Новгород. В разбитом винном погребе наполнил флягу. Берег для особого случая. На войне всякое бывает, порой и эта жидкость очень необходима человеку. Вот и не грех принять небольшую порцию, чтобы согреться.

У Блинова припасен для такого случая небольшой металлический стакан. Пьем по очереди.

— У тебя и сухари не промокли, прямо колдун, — замечает политрук.

— Вещевой мешок под животом держал, — поясняет Василий. — Война войной, а про харчи не забывай.

— Это верно, — соглашается Кармелицкий. — Вижу, человек ты хозяйственный, аккуратный. Все припасено у тебя.

— Без этого нельзя. Воевать не на один день собрался. Налегке по фронтовым дорогам не пройдешь…

— И это правильно. Кстати, нет ли спичек? Мои размокли.

— Найдутся, товарищ политрук. Держите коробку, она в пергаментную бумагу завернута. Сухонькая, как из магазина.

Политрук зажигает спичку. Огонек на мгновение озаряет крохотное пространство под плащ-палаткой, наши головы, склоненные над остатками скромного ужина. Защищены от дождя только головы. Остальное — плечи, спина, ноги мокнут под проливным дождем. Он барабанит по плащ-палатке, по нашим спинам. Дождевая вода хлюпает под животом и грудью, холодит тело.

Где-то в темноте, как хлопок мухобойки, раздается приглушенный пистолетный выстрел. Кто-то бежит в нашу сторону, хлюпая сапогами. Человек останавливается возле нас, натуженно, хрипло дышит, отодвигает край плащ-палатки, которой укрыты наши головы. В лицо бьют колючие струи дождя.

— Товарищ политрук, пойдемте, — зовет Степан Беркут. — Случилась беда…

Кармелицкий вскакивает.

— Что произошло, товарищ красноармеец?

— Техник-лейтенант Воробьев застрелился, — вполголоса сообщает Беркут.

— Не говори глупостей!

— Сам видел. Прямо в висок…

— Только тише, без шума, — предупреждает Кармелицкий.

Бежим, спотыкаясь на могилах, за Степаном Беркутом.

— Здесь, — произносит Беркут, останавливаясь.

Кармелицкий зажигает карманный фонарь. Его слабый, неровный свет с трудом пробивается через густую сетку дождя, ложится масляным пятном на землю, выхватывает из темноты высокую могилу и распростертого на ней человека. Воробьев лежит на спине, широко разбросав руки. В правой — крепко зажат наган, в левой — пучок влажной травы. Лицо у командира взвода восковое, в мелких морщинках, губы полуоткрыты. Капли дождя падают на лицо, смывая кровь, которая сочится из небольшой рамы на правом виске.

— Оставайтесь здесь, — приказывает Кармелицкий. — Не поднимайте шума, об этой смерти не должны знать другие.

Карманный фонарь гаснет, и темнота кажется еще гуще, она давит на глаза. Будто находишься в глубоком, замурованном склепе.

Стоим в темноте, прислушиваясь к удаляющимся шагам Кармелицкого.

На землю рушатся целые потоки воды. Это уже не дождь, а ливень. Блинов сбрасывает с себя плащ-палатку и накрывает ею тело техника-лейтенанта Воробьева.

— Ему уже все равно, — замечает Степан Беркут.

К нам приближаются люди. Слышен топот многих ног, шум плащ-палаток. Вспыхивают карманные фонари. Расплывчатые, мутные луч-и света прыгают по земле.

— Идите по своим местам, товарищи красноармейцы, — приказывает командир полка.

Через несколько минут нас опять разыскал Кармелицкий.

— Надо похоронить человека…

Работаем молча. Тут же и Кармелицкий. Он помогает рыть могилу. В темноте то и дело натыкаемся друг на друга. Пущены в ход малые саперные лопаты, выданные нам перед тем, как идти в Новгород. Яму заливает водой, наверх выбрасываем не землю, а жидкую грязь.

— Надо касками, так будет сподручнее, — советует Степан Беркут.

Управились с делом далеко за полночь. Опускаем в могилу тело Воробьева, завернутое в плащ-палатку, засыпаем яму землей.

Все устали. Хочется спать. Вот так лечь бы прямо под дождем и забыться в крепком сне.

А дождь все льет.

Трудно представить себе, что где-то есть города — большие, светлые, шумные. Трудно поверить в то, что в эту минуту где-то спокойно и мирно отдыхают люди. Теплая комната, чистая постель, тишина, мереное постукивание маятника стенных часов; в открытую форточку долетают приглушенные звуки и шорохи ночной улицы; на полу играют блики электрических фонарей. Не верится, что есть на нашей планете места, где можно ходить в полный рост без опасения, что тебя возьмет на прицел вражеский снайпер.

Кажется, что эта ночь будет тянуться целую вечность, что нет в этом мире ни розовых рассветов, ни восходов солнца, ни хлопотливых дней с их большими и малыми заботами, ни вечерних закатов, когда все в природе дышит покоем. Осталась одна сплошная ночь вот с этой густо чернильной, осязаемой физически темнотою, с этим нудным и безжалостным дождем.

На плечо ложится чья-то рука. Тяжелая, но горячая.

— О чем думаешь, Климов? — опрашивает политрук Кармелицкий. — Почему притих?

Что-то бессвязное говорю ему о городах, где спокойно отдыхают люди, о розовых рассветах, о вечной ночи.

— Такого не ожидал от тебя, — признается Кармелицкий. — Видно, нервы пошаливают. Это бывает. Надо взять себя в руки, иначе можно до всякой чертовщины дойти, как дошел техник-лейтенант Воробьев.

Садимся на могильную плиту. Тут же Василий Блинов и Степан Беркут.

— Нет сейчас в мире такого города, где бы спокойно отдыхали люди! — со злостью говорит Кармелицкий. — Простыни чистые, комната теплая, конечно, есть, но вот спокойствия нет.

И немного смягчившись, продолжает:

— Вся планета в тревоге. В любом доме, в любой трудовой семье большая тревога. И знает каждый, что если мы не выдержим, война придет в его дом. Будут рваться бомбы везде, где живут люди. Если не выдержим мы, фашизм захватит весь мир. Так-то оно, Климов! А ты толкуешь о чистой постели, о постукивании маятника стенных часов, о тишине. Не хватает только канарейки да гитары над кроватью…

Кармелицкий затягивается табачным дымом. Огонек папиросы на секунду освещает массивный влажный подбородок, насупленные брови, сдвинутые к переносице.

— Вы, конечно, ждете от меня, что я скажу о смерти Воробьева? — произносит Кармелицкий. Голос его звучит опять жестко. — Трусливо поступил Воробьев. Он ушел от друзей в самую трудную, тяжелую для них минуту. Вот и все о смерти вашего командира взвода.