Иван Поздняков - Пока бьется сердце

Старший лейтенант протягивает пачку «Казбека»: значит, прибыл новый командир из глубокого тыла. Встречаемся взглядами. Глаза у Полякова внимательные, строгие. Они светятся сейчас дружелюбием и настороженностью.

Идем быстро. Поскрипывает под ногами сухой, как крахмал, снег.

— Кстати, что случилось с вашим прежним командиром роты? — спрашивает старший лейтенант.

— Его снял вчера немецкий снайпер.

— Убит?

— Наповал.

— Но может быть, не снайпер, а просто шальная пуля?

— Именно снайпер. Завелся один на нашем участке, покоя не дает…

— Разве у нас нет своих снайперов?

— Мы, танкисты, к пехотинскому ремеслу еще не приобщились.

— Вы думаете, что снайпером может быть только пехотинец?

Не дождавшись ответа, старший лейтенант задает новые вопросы: есть ли в роте коммунисты, много ли комсомольцев, что представляет рота по возрастному составу. Не успеваю отвечать.

— Скажите, а воевать страшно?

Этот вопрос ставит меня в тупик. Зачем командиру спрашивать у своего подчиненного о таких щекотливых вещах? Может, это шутка?

— Я вас спрашиваю серьезно, — поясняет старший лейтенант. Глаза его по-прежнему светятся дружелюбием, на открытом лице — мягкая, располагающая к себе улыбка.

— Мой вопрос кажется вам странным? — продолжает новый командир роты. — Но для меня он — новинка. Ведь я-то еще на переднем крае не был. Признаться, вовсе не знаю, как люди ведут себя на войне. Об этом читал только в книгах. Думаю, на войне бывает иногда все-таки страшно.

— Всякое бывает…

— И умирать никому не хочется?

— Жизнь каждый любит.

Ловлю себя на мысли: будь я командиром, я не решился бы вот так откровенно признаться своему подчиненному в том, что я еще не нюхал пороху, не спросил бы у него, страшно ли воевать. И все же откровенность старшего лейтенанта подкупает.

Вечером в нашем блиндаже людно. Новый командир роты знакомится с бойцами, коротко рассказывает о себе. Работал до армии секретарем райкома комсомола на Алтае, был заядлым охотником, стрелял белку только в глаз, чтобы не испортить шкурку. Потом долго расспрашивает о немецких снайперах, о том, где они выбирают огневые позиции, в какое время суток действуют более активно.

— Это плохо, что у нас нет своих снайперов, — говорит старший лейтенант Поляков. — Стало быть, мы обороняемся пассивно. Не так надо действовать. Нам нужно иметь в каждом батальоне десятки снайперов, чтобы немец головы не поднял. Надо учиться.

— Кто будет учить? — подает голос Степан Беркут.

— Я научу!

— Но у нас нет винтовок с оптическими прицелами.

— Будут такие винтовки.

— Тогда я первым начну учиться! — заявляет Степан Беркут.

Лицо Полякова тронула едва заметная усмешка.

— Вас, товарищ красноармеец, немецкий снайпер за сто верст обнаружит.

— Почему так?

— Рыжая борода выдаст.

В блиндаже раздается хохот.

— Виноват, товарищ старший лейтенант, недосмотрел, нынче же побреюсь, — говорит Беркут.

Озорно потрескивают дрова в печке, отсветы огня ложатся на лица бойцов, колышутся на стенах, обшитых соломенными матами.

— У вас здесь прямо чудесно, — замечает командир роты.

— Не обижаемся, товарищ старший лейтенант.

— Только вот остатки обеда надо бы со стола убрать. Портит это ваше жилище, нарушает, так сказать, общую гармонию.

Степан Беркут подскакивает к столу, одним махом загребает в ладонь корки хлеба, обгрызанный мосол говядины и выбрасывает все это за дверь.

— Вы и дома так хозяйничаете?

Беркут замялся.

— Дома этим делом жинка занимается.

В крохотное оконце блиндажа заглядывает месяц. Огромный, чистый, будто только что вымытый в дивизионной прачечной.

— Хороши здесь места, не хуже алтайских, — замечает старший лейтенант и тут же предлагает проветрить блиндаж, выйти всем наружу.

Красивы в этих краях лунные, морозные ночи! Мы долго стоим у входа в блиндаж и дышим колючим, холодным воздухом. В небе — полная луна. Вокруг нее — чуть заметное фиолетовое сияние, признак того, что в ближайшие дни будут стоять вот такие же крепкие морозы. По всей равнине разлит голубоватый свет. На остекленелой поверхности снега лежит лунная дорога, точь-в-точь как на большой, полноводной реке.

Лгут те люди, которые говорят, что на войне человек черствеет, что душа его обрастает шерстью. Клевещут на солдата те, кто думает, что на фронте мы не замечаем красоты нашего чудесного мира, что мы равнодушны к таким вот зимним ночам, что мысли наши целиком заняты только тяжелым солдатским трудом и тем, выживем мы или нет.

— Я и не замечал, что луна такая, — произносит кто-то из бойцов.

— Даже когда с девушкой целовались? — смеется командир роты.

— И тогда не замечал. Смотрел только на губы и глаза своей Марины…

Беседа становится общей.

— Я тоже грешен. Еду, бывало, в поле на сенокос. Утро свежее, ядреное. Солнце поднимается из-за леса, меня, дурня полусонного, целует, ласкает. Да не замечаю этого. Еду и думаю о женке, которая утром подняла целую бучу из-за пустяка: не купил ей кофту, как у соседки.

— Бывало такое и со мной. По воскресным дням мы часто выезжали всем заводом на левый берег Волги. Красиво там. Зелень, небольшие озерца, заливные луга. Люди как люди: купаются, удят рыбу, загорают, а я, шалопутный, в ресторане отсиживаюсь. Не то, чтобы к водочке пристрастие имел, а так по глупости любил показать, что деньжонки водятся, что я тоже что-нибудь значу. Сижу, дурень, и слушаю, как джаз всякую дрянь пиликает. Ух, стыдно вспомнить! Нет, дудки, после войны буду умнее!

— Да и я о женкиной кофте думать не буду.

— После войны, товарищи, будем красивее, лучше жить. Не дадим, чтобы житейская тина нас с головой засосала. Уж мы-то знаем теперь — что хорошо, что плохо, — говорит командир роты.

Позади нас, со стороны противника, раздается орудийный выстрел. В воздухе нарастает, приближается к нашим позициям вой снаряда. Он разрывается в расположении соседней роты. В то же мгновение воздух разрезает пронзительный человеческий крик.

Через несколько минут в траншее раздается топот ног. Люди приближаются к нам. Солдаты несут на плащ-палатке своего товарища.

— Что случилось?

— Осколком полоснуло.

— Жив?

— Куда там! Вся грудь раскроена.

— Как же получилось?

— Луной любовался. Он у нас стихи писал. Парень хороший. Вылез из траншеи и стоит в полный рост. Тут его и накрыл снаряд.

Солдаты уходят.

Над позициями снова тишина. На землю по-прежнему, будто ничего не случилось, льется ровный лунный свет. Крепчает мороз.

Ночью Степан Беркут растолкал меня и Блинова.

— Ребята, ей-богу, уснуть не могу, все думаю…

— О чем же думаешь? — недовольный, что его разбудили, спросил Блинов.