Петр Смычагин - Граница за Берлином

Этих ребят решено было отпустить. Следом за ними ко мне вошла женщина. Она положила на стол паспорт и быстро-быстро рассказала о том, что давно живет в этой части Германии, что муж погиб во время войны, что своих детей у нее нет и что шла она к дяде в Западную Германию, у которого трое хорошеньких детей, но ее задержали «русские солдаты». Рассказывая обо всем этом, она раскрыла обе свои коробки и извлекла из них множество всяких игрушек. Когда были выложены игрушки, я достал кинжал, который мне дал задержанный юноша и спросил, кому он принадлежал.

— О, этот бандит так напугал меня, так напугал!

— Который? Тот, что в куртке, молодой?

— Нет, что вы! Нож был у того высокого, в плаще. У-у, я его до сих пор боюсь!

— Ну, что ж, фрау Экерт, игрушки свои можете взять, но через линию здесь проходить нельзя. Ведь вы хорошо знаете, что для перехода через демаркационную линию есть специальные пункты…

— Конечно, все об этом знают, господин комиссар (те, кто не знал военных званий в нашей армии, называли нас, как вздумается), все об этом знают, но вы подумайте только, как это далеко! — так же быстро говорила фрау Экерт, сгребая игрушки в подставленную к крышке стола коробку. — Сколько на это надо денег и времени! А у меня нет ни того, ни другого…

Коробка выскользнула из ее рук, опрокинулась, и со дна ее к моим ногам вылетел тетрадный листок, на котором старательной детской рукой были выведены мелкие цветочки, елочки, тележка, веревочка от которой лежала около мальчика. В левом углу был нарисован домик, и еще несколько мальчиков были изображены на рисунке.

Полюбовавшись с минуту рисунком, я подал его женщине, заметив:

— Кто же это так рисует? Ведь вы говорите, что у вас нет детей?

— Да, — запнулась она, укладывая листок на дно коробки, — этот подарок посылает мой племянник по сестре. Он трудился над этой картинкой чуть не целый день и просил передать родственникам как самый дорогой подарок…

— Можете быть свободны.

Фрау Экерт собрала в охапку коробки и не сложенные еще в них игрушки и, усердно раскланиваясь, говорила:

— Нет уж, господин комиссар, лучше я пока не увижу этих славных ребятишек, но здесь больше не пойду.

Не успели еще скрыться за дверью Жизенский и фрау Экерт, как меня словно уколола догадка.

— Жизенский! — крикнул я вслед, кинувшись к выходу. Они уже были на последних ступеньках лестницы и, услышав мой окрик, остановились. — Уведите ее пока на старое место, а игрушки давайте сюда. Фрау Экерт, вам придется подождать еще несколько минут, — сказал я, спускаясь к ним.

Поднявшись наверх, я раздвинул занавеску, за которой скрывался план нашего участка демаркационной линии, взял детский рисунок, и тут все стало ясно.

Маленький домик в левом углу рисунка стоял как раз на месте расположения нашей заставы, тележка заменяла караульное помещение, а веревочка от тележки, упавшая из рук мальчика, точно повторяла изгиб дороги. Мальчики аккуратно стояли на тех местах, где располагались наши посты. Не будучи еще вполне уверен в достоверности своих подозрений, я схватил на столе курвиметр и начал сравнивать линии и расстояния. Оказалось, что рисунок выполнен в строжайшей масштабной точности.

— Смышленый племянник у этой фрау, — заметил Жизенский, наблюдавший за мной, — еще и писать не умеет, а масштаб уже знает!

В это время вернулся Чумаков.

— Понятно, — сказал он, — почему собаки не стали на линии появляться. С собаками они провалились, теперь думают радиосвязь наладить. Ведь эта маленькая штучка — радиопередатчик.

— Вы поинтересовались, каков радиус действия этого аппарата «для определения чувствительности фотопленок»?

— Мастер говорит, что при хороших условиях он может действовать километра на два — на три, не больше.

— Значит, с таким аппаратом нельзя уходить далеко от линии. Пригласите задержанного, Жизенский.

Жизенский привел задержанного, который покосился на свой чемоданчик, лежавший на том же месте, где был оставлен после первого допроса, и сел на прежнее место к столу.

— Вы, господин Шмерке, очень торопитесь домой? — спросил я его.

— Конечно, мне бы очень хотелось побыстрее оказаться дома.

— Да, я вас вполне понимаю, но, видите ли, на дворе уже вечер, а у нас еще много задержанных. Разобраться со всеми мы просто не успеем, поэтому вам придется еще погостить у нас.

— Господин лейтенант, я вас очень прошу! Меня теперь потеряла семья, меня ждет работа! Вы же знаете, как трудно живется сейчас всем немцам… Я вас очень прошу…

— Ишь, как рассыпается, змей, — не выдержал Жизенский, сказав это на русском языке.

— Не мешайте нам разговаривать, — насколько возможно спокойно, но строго сказал я Жизенскому, хотя считал, что все уже пропало. — Нет, — обратился я к Шмерке, — мы вовсе не хотим вас долго держать. Вы у нас проведете только одну ночь, уверяю вас, — не больше.

— Воля ваша…

— Ничего. У нас неплохо. Можете взять ваши вещи, — указал я на чемодан. Шмерке схватился волосатой рукой за чемодан и, не торопясь, осторожно открыл его.

— Вещи на месте, можете не сомневаться. Только прицел оставьте здесь, остальное возьмите. А теперь вам дадут ужинать, и желаю вам спокойной ночи.

Шмерке встал, галантно раскланиваясь. Я черкнул на клочке бумаги: «Ни слова с задержанным!» и подал его Чумакову, предложив проводить Шмерке на место. Они ушли.

— Вас удовлетворило то, что вы сказали ему глупость? — спросил я Жизенского.

— Я ведь сказал по-русски…

— А если он знает русский язык?

— Все равно и так видно, что бандит первой марки.

— Сержант Жизенский, смирно! — вспылил я. — За излишнюю болтовню — наряд вне очереди. Вольно!

Жизенский удивленно посмотрел на меня, поправил свой чуб и пилотку, одернул гимнастерку, которая и без того была заправлена великолепно, и молча присел на подоконник, где сидел раньше.

Вернулся Чумаков. Он понял, что тут произошло, и укоризненно посмотрел на Жизенского.

— Поспешность, товарищ Жизенский, — продолжал я уже спокойно, — полезна… далеко не везде. И наше счастье, если этот самый Шмерке не понимает по-русски. А если понял, то, кроме него самого и его прибора для «определения светочувствительности пленок», нам ничего не видать.

— Да, плохо, друг, когда сначала скажешь, а потом подумаешь, — по-товарищески заметил Чумаков. — Этак одним словом все испортить можно.

— Теперь вам понятно, товарищ сержант, за что объявлено наказание?

— Понятно, товарищ лейтенант, — ответил он упавшим голосом.

— Тогда давайте сюда старика.

Старик в замшевых потертых трусах явился в том виде, в каком я встретил его у подъезда, даже рюкзак не был снят с плеч и трость все так же дрожала в его руке. Он со вздохом опустился на предложенный стул, потер рукой голое колено и глухим от волнения голосом произнес: