Иван Папуловский - А жизнь одна...

— Сиди, я пойду сам…

— Товарищ лейтенант, вы ранены. А я все продумал.

Из разных концов подвала раздались голоса:

— Товарищ лейтенант, пусть Вася!.. Громче всех запротестовал Файзулин:

— Лучше пойду я! Моя граната — мой фашист будет!

Но дед решил, что Вася более ловок, — пусть уж действительно идет он. Они обсудили все детали, и ефрейтор через разбитое окно выбрался наружу.

А дом уже горел и рушился…

— Приготовиться к прорыву в соседний дом, — скомандовал лейтенант.

— Не к своим? — удивленно охнул один молоденький солдат.

— Свои прорвутся к нам, — жестко ответил лейтенант. — Если Вася доползет…

Вася дополз. Он сумел единственной оставшейся во взводе противотанковой гранатой подорвать немецкую самоходку и уползти к своим. «Молодец, Васек!..» — почти с нежностью подумал Николай Иванович о своем находчивом бойце, откровенно радуясь и удивляясь, как тот сумел приблизиться к «фердинанду», сумел все рассчитать и точно исполнить…

Взвод дружно перемахнул через невысокую каменную ограду, отделявшую от соседнего, более массивного дома, и зацепился в его угловых комнатах, выходивших окнами во двор и на улицу.

— Ребята, смотреть в оба! — приказал Николай Иванович бойцам. И поморщился от боли — раненое плечо все-таки жгло.

Ночью через ту же полуразрушенную каменную ограду скользнула черная тень — и сразу неизвестный попал в руки солдат дедова взвода.

— Не давите… черти!.. — выругался человек, пытаясь освободиться от парализовавших его объятий, и все узнали голос своего Васи Щепкина.

Он выпрямился, бросил правую руку «под козырек» перед подошедшим взводным:

— Товарищ лейтенант, разрешите доложить…

— Тише… ты! — зашикали солдаты.

А Николай Иванович даже в темноте разглядел, как озорно сияли Васины глаза.

Вслед за Васей во двор пришла вся рота. Она сыграла важную роль в начавшемся утром штурме города.

Я положил в центре стола отливавший эмалью орден Красного Знамени, которым дед был награжден, как мы говорили, «за Восточную Пруссию». Было еще много других боев — и в октябре, и позднее, в январе сорок пятого, когда советские войска начали основную Восточно-Прусскую операцию, завершившуюся в апреле сорок пятого мощным штурмом Кенигсберга. Но старший лейтенант Крылаткин, назначенный после октябрьских сражений командиром роты, Кенигсберга не брал — новое ранение на несколько месяцев вывело его из строя. И это еще повезло — остался жив, момент был такой, что в автомате и пистолете не оставалось ни одного патрона, а три фашиста буквально загнали его в летний садовый домик у большого пруда, подернутого тонкой пленкой льда. И не было бы деду спасения, если бы не медсестра Ксюша Майорова, Ксюша-молдаваночка, как звали ее в полку.

Она перевязывала раненого солдата недалеко от пруда, в лощине, и видела, как командир роты, оторвавшись от своих, неестественно заковылял, закружил между деревьями старого сада, пытаясь оторваться от наседавших фашистов. Когда дверь садового домика захлопнулась за Николаем Ивановичем, гитлеровцы приблизились на бросок гранаты, дали по домику несколько автоматных очередей. Ксюша поняла, что ротный попал в капкан, но и выхода другого у него не было. «Молдаваночка» быстро стянула со «своего» раненого легкий ППС, поползла к фашистам из глубины сада, с тыла. Она расстреляла их в упор, с расстояния в десять — пятнадцать метров, и таким образом спасла жизнь моему деду. Как когда-то Сибиряк — Андрей Ильич Касаткин…

Николай Иванович долго жалел, что не попросил у Ксюши Майоровой ее фотографии. Он получит ее потом, через двадцать лет после тех событий…

А вот передо мной фотография, сделанная фронтовым фотокорреспондентом на одном из фольварков севернее Кенигсберга: группа советских солдат с освобожденными белорусскими девчатами — изможденными, в рваной одежде, похожими на старух.

Деда поразила встреча с этими невольницами. Все они работали в усадьбе богатого помещика — отставного оберста, жили в сарае, где постелью служила им прошлогодняя трухлявая солома, а питались чаще всего отбросами с барского стола и завидовали скотине, о которой хозяин заботился, конечно, больше. Вот и стали старухами в восемнадцать — двадцать лет…

Я, вспомнив этот рассказ Николая Ивановича, внимательно всматриваюсь в лица девчат, превращенных в рабынь, — пока в них трудно предположить былые молодость и огонь, но в глазах уже читается радость, вернее — боль и радость, ведь кошмар фашистского угнетения только-только кончился.

В самом центре снимка, среди освобожденных белорусских девушек, — бравый молодой офицер с командирской планшеткой на одном боку и кобурой пистолета — на другом. Почти таким выгляжу я в моей курсантской форме, даже копна густых волос и складка над переносицей совпадают. Но на фотографии был мой дед, командир роты автоматчиков Николай Иванович Крылаткин в начале января победного сорок пятого года.

Постой-ка, а на заднем плане — улыбающийся фашист!.. Старенький ефрейтор со светло-русыми волосами, военная форма сидит на нем мешком… Я в недоумении почесал пальцем переносицу — говорят, привычка деда. Стал искать объяснение сему странному факту в письмах Николая Ивановича к своей Анечке, то бишь Анне Порфирьевне — и долго ничего не находил. Наконец натолкнулся вот на эти строки из письма Анны Порфирьевны:

«…Ты пишешь, что белорусские девчата просили пощадить немца-ефрейтора — денщика оберста, помогавшего им едой и советом. Значит, не всех немцев Гитлер так околпачил…»

И все. Больше нигде ни слова… Возможно, дед и рассказывал мне про этого «нетипичного» немца, однако мог и забыть…

Я даже встал из-за стола, прошелся туда-сюда по наполнившейся солнцем дедовой комнате, посмотрел в окно — на панораму Останкино, напрягая память. Перед глазами неизменно возникал образ другого немца — антифашиста и коммуниста Отто Майера, с которым дед встретился накануне Победы уже в Северной Германии, в Мекленбурге, а вот про этого ефрейтора все-таки не помню!

Зато пришел на память рассказ деда о первой послевоенной встрече ветеранов дивизии полковника Рагулина, ставшего в Восточной Пруссии генералом. Случилось так, что генерал Рагулин и бывший командир взвода, потом роты автоматчиков капитан Крылаткин прибыли к месту встречи первыми. Поезд с основной массой однополчан они ожидали на перроне железнодорожного вокзала, оба страшно волновались и оба пытались скрыть друг от друга это волнение. Стояла щедрая, теплая осень; генерал, все еще крепкий и подтянутый, но все-таки заметно располневший, скрипел новыми хромовыми сапогами и щелкал суставами пальцев. Мой дед задумчиво смотрел вдаль, закусив губу. Вдруг Рагулин подошел к нему «с фронта», положил руку на плечо — почти так же, как в сорок четвертом у отбитого фашистского дота.