Александр Воинов - Ватутин

Как давно он не видел Москвы! Всего полгода, а кажется, что очень, очень давно в последний раз проезжал по этим улицам. Как-то странно видеть спокойно идущих прохожих, красный светофор, перед которым послушно замирает машина. Удивительное несоответствие между размеренностью жизни большого города и душевным состоянием человека, который только что приехал с фронта. Хочется стремительно мчаться вперед, не обращая никакого внимания на правила уличного движения.

Вот уже и площадь Дзержинского. Вот угловой дом, который в начале войны какой-то художник раскрасил под лужайку. Желтые и зеленые полосы, смытые дождями, поблекли и стали серо-грязными. Впрочем, стены сохранились, но внутри все разбито прямым попаданием бомбы. Немецкий летчик бомбил ночью, под сильным зенитным обстрелом, и ему все равно было, куда бросать свой груз, лишь бы скорее уйти.

Машина быстро огибает площадь и сворачивает в Театральный проезд. Может быть, заехать сначала домой, в Большой Ржевский? Вот обрадуется Татьяна! Выбежит навстречу, замрет от радости: с неба свалился…

А вот и Большой театр. Бронзовые кони рвутся в стремительном полете. В сквере на скамейках сидят люди, а по дорожкам вокруг высоких клумб с поздними цветами бегают дети.

Ватутин вспомнил, как год тому назад, когда гитлеровцы таранными ударами пробивались вперед по Волоколамскому шоссе, он ненадолго приехал в Москву. Город эвакуировался. Поезда один за другим уходили на восток. В этом сквере было пустынно. Но, проходя мимо, он вдруг заметил двух садовников — пожилого мужчину и молодую женщину, которые сосредоточенно взрыхляли землю и пересаживали в клумбы цветы, не обращая никакого внимания на то, что делалось вокруг. И в этой работе, казалось уже никому не нужной, было столько достоинства и спокойствия, что он навсегда запомнил неизвестных ему людей, олицетворявших собой твердую веру народа в то, что город сдан не будет.

Ватутин обернулся. Позади него сидел адъютант Семенчук, молодой майор, чем-то неуловимо похожий на самого Ватутина: простое крестьянское лицо, широкие скулы; подражая своему начальнику, он даже говорить научился неторопливо и спокойно. Ватутина иногда забавляло это его стремление к солидности и обстоятельности. Но он уже привык к особенностям характера своего неизменного спутника по фронтовым дорогам и снисходительно относился к его слабостям.

— Ну, Семенчук, куда поедем? — спросил он.

— Домой, товарищ командующий, — помолчав, сказал Семенчук. — Отдохнете!.. Пообедаете!..

Ватутин взглянул на часы: в его распоряжении оставалось полчаса.

— Нет, Яков Владимирович, не поеду я сейчас домой, — сказал он и виновато пожал плечами. — Ты уж скажи Татьяне Романовне… пусть не сердится. — Он сунул руку в боковой карман и вытащил плитку шоколада. — А это отдай Лене, только пусть до обеда не ест. Понял?..

— Понял, товарищ командующий! — улыбнулся Семенчук. — Значит, к обеду вас не ждать?

— Нет, нет, — быстро ответил Ватутин, — обязательно подождите. Я думаю, больше двух часов меня не задержат.

— Куда же вы сейчас?

— А вот завезите меня на Красную площадь, а дальше я уже сам дойду.

Ватутин вышел из машины у Исторического музея и остановился на краю тротуара. Здание музея казалось безлюдным. И пешеходов немного. Обогнув угол, он медленно пошел к Красной площади. Как-то странно было видеть огромную площадь, свидетельницу шумных парадов и демонстраций, притихшей и опустевшей. Вот из-под арки Спасской башни выскочила машина, за ней другая. Промчавшись, скрылись на улице Куйбышева. И опять тихо.

Ватутин смотрел, как огромные стрелки часов на Спасской башне, подрагивая, приближались к четырем. У него было в запасе еще минут двадцать. Он мог стоять, смотреть, думать…

Вдруг он увидел, как рядом со Спасской башней отворилась дверь и на площадь вышла смена караула у Мавзолея. Два солдата шагали один в затылок другому, держа на плече винтовку. Рядом шел разводящий. Солдаты были почти одни на площади, но держали себя так, словно на них смотрел весь мир. В тишине гулко звучали удары кованых сапог о мостовую. Вот солдаты поравнялись с невысокой оградой. Неслышная команда четко повернула их налево. Вот они подошли вплотную к старым часовым, остановились, замерли. Взяли винтовку к ноге. В это мгновение часы на Спасской башне стали гулко отбивать время. Старые часовые сделали шаг вперед, навстречу друг другу, и на их место встала новая смена. Еще одна неслышная команда. Еще один поворот. Старая смена ловко вскидывает винтовки на плечо и, мерно отбивая шаг, во главе с разводящим направляется к Спасским воротам.

Ватутин знал о том, что тело Ленина увезено из Москвы. Но эта торжественная церемония у пустого Мавзолея показалась ему символической: придет время, и Ленин вернется в свой вечный дом.

— Николай Федорович, здорово!

То, что этот оклик относится к нему, Ватутин понял не сразу. Он смотрел на площадь, провожая глазами удаляющийся караул, но мысли его были далеко. Однако перед ним стоял высокий человек в кожаном пальто и военной фуражке. На его тонком носу плотно сидели большие роговые очки, которые очень не шли к продолговатому бледному лицу.

— Ты что ж, Николай Федорович, старых друзей перестал узнавать, — сказал человек и протянул ему крепкую руку, — загордился, вижу, совсем!

— А! Антон Никанорович, — улыбнулся Ватутин. — Привет, привет!.. Давненько мы с тобой не виделись.

— Да, уж года три! С самого Киева…

— Где ж ты сейчас, все, небось, директорствуешь?

— Директорствую, — как-то устало и хмуро усмехнулся Антон Никанорович. — Ну, а ты все командуешь?

Ватутин кивнул головой. Помолчали. Антон Никанирович неловко топтался на месте.

— А я теперь на Урале, — сказал он, — работаю по близкой тебе специальности — танки и самоходки делаю…

— Ах, вот как! То-то у меня на фронте танков маловато!.. Это, оказывается, ты их делаешь?

Антон Никанорович вдруг взорвался:

— Ну это ты брось, Николай Федорович! Мало!.. Это у тебя на фронте, может быть, и мало… Я не знаю, сколько тебе дают. А у меня каждые пятнадцать минут с конвейера сходят хочешь — танк, хочешь — самоходка.

— А куда же ты их деваешь?

— Куда?!. Ты об этом не у меня, а у Ставки спроси.

— Вот распалился, — примирительно сказал Ватутин, — если дела у тебя так хороши — радоваться надо!