Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое

В разговоре Глеб осторожно выпытывал у Гладковского ряд деталей, касающихся управления башней, и Гладковский очень толково сумел все объяснить Глебу, так, что выходило, как будто не унтер-офицер просвещает мичмана, а наоборот, — мичман проверяет знания подчиненного. Глеб высоко оценил такт Гладковского. С таким не пропадешь, он не подведет и выручит при заминке.

Закончив разговор с унтер-офицером, Глеб вынул из портмоне синенькую бумажку и протянул Гладковскому:

— Спасибо, Гладковский. Возьми, выпьешь за мое здоровье.

Но унтер-офицер, внезапно покраснев, тихо сказал:

— Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие, а только позвольте денег не брать.

— Почему ты не хочешь? — удивился Глеб.

— Спасибо за доброе слово, ваше высокоблагородие. Разрешите доложить, что мне жалованья хватает; кроме того, я непьющий. А службу я всегда рад исполнять по присяге, ваше высокоблагородие.

Было что-то неуловимое в тоне подчиненного, что заставило Глеба не настаивать больше. Он сунул пятерку в карман.

— Ну что ж. Во всяком случае, я рад, что ты у меня в башне. Можешь идти.

Гладковский вышел. Глеб задумался. «Странная все-таки штука матрос. Вот их на корабле восемьсот человек. Станут во фронт и как будто все на одно лицо, замкнутые уставом, как замком, неразличимые, одинаковые, а на самом деле подойдешь поближе и увидишь, что каждый по-своему особенный, у каждого свои привычки, характер, мысли. Как их понять? Нужно будет понемногу, исподволь знакомиться с людьми своей роты, с каждым поодиночке. Об этом говорили еще в корпусе, что хороший офицер должен знать подчиненных как свои пять пальцев. Но сколько времени пройдет, пока узнаешь их. Да и узнаешь ли всех?»

Топот и шум на рострах оторвали Глеба от этих мыслей. Он перешел к заднему обвесу, откуда как на ладони были видны ростры.

К первому баркасу бежала команда. Дежурный боцман Ищенко, разгладив ладонью кошачьи усы, неторопливо подошел к шлюпбалкам.

— На спуск баркаса помер первый! Баркас к спуску!

Старшина и двое гребцов давно взобрались в баркас, карабкаясь по шлюпкам. Остальные стали по талям.

— Ищенко! Куда баркас? — окликнул Глеб.

— За провиантом для кают-компании, вашскородь, — отозвался боцман, не взглянув на мичмана. — Господин ревизор спосылает. Приказано принять полный запас.

— Ага. Ну валяй! — покровительственно сказал Глеб, точно разрешение на спуск баркаса зависело именно от него и он давал последнюю санкцию, хотя ему отлично было известно, что распоряжение отдано старшим офицером вахтенному начальнику, лейтенанту Ливенцову, и он, Глеб, не больше как пятая спица в колеснице.

Но Ищенко деликатно ответил:

— Слушаю, вашскородь, — и тотчас же во всю силу голоса рявкнул: — Тали второго баркаса разнести! Ж-жи-во, не копайсь!

Команда торопливо и скоро разносила тали. Громадный округлый корпус баркаса медленно вывалился, повис над водой, слегка раскачиваясь.

— Нажать тали!

Тали дрогнули, ослабляя стопора.

— Снять стопора!.. Тали травить! — покрикивал Ищенко, чувствуя себя главным актером спектакля.

Оборачиваться со шлюпками не простое дело. Стальная махина линейного корабля требовала для своего обслуживания огромного количества гребных посудин. Грузные, пузатые баркасы, с прекрасными мореходными качествами, не боящиеся шестибалльного ветра, подымающие большой груз и свыше сотни людей; гребные катера; вельботы — командирский и спасательный с воздушными ящиками, узкие, легкие на ходу, как рыбы; восьмерки, шестерки, четверки, неисчислимое количество двоек; два паровых катера; моторный, минный — все это теснилось здесь, на вышке ростр, и нужно было точно знать и помнить, что к чему, для чего каждая шлюпка, как с ней обращаться. Это знание было делом чести хорошего боцмана, а Ищенко был хорошим боцманом.

— Ровней трави, черти безрукие!.. Не видите, дьяволы! Задержать носовой, трави кормовые, — забеспокоился боцман.

Только недогляди за ними! Вот баркас юркнул носом. Ищенко беспокойно кинул косой взгляд в сторону мичмана. И чего торчит, не сводя глаз? Оно конечно, по уставу полагается спускать баркас под наблюдением боцмана и вахтенного офицера, но что он знает, этот мичманенок, три дня как появившийся на корабле. Щенок! Точно он, Ищенко, в первый раз руководит этим ответственным делом.

Боцман недовольно крякнул, как потревоженная утка, но баркас уже выровнялся и плавно шел вниз, скрываясь за срезом борта.

— На воде! — долетел снизу оклик старшины.

Ищенко распрямил грудь, подкинул на ладошке дудку. Спуск сошел ладно.

— Раздернуть тали, лопаря уложить!

Теперь все в порядке. Нужно еще доглядеть за посадкой.

Ищенко спустился с ростр. Глеб последовал за ним. Баркас мягко покачивался в сверкающей прозрачной воде под выстрелом. Гребцы наготове стояли у борта.

— На баркас!

Люди, мелко перебирая ногами, побежали по выстрелу, гроздьями закачались на штормтрапе, валясь в баркас.

— Кострецов! — крикнул Ищенко, перегибаясь через стойки.

— Есть, господин боцман!

В старшине катера Глеб узнал одного из пятерых матросов, которых он встретил на Графской пристани в день приезда в Севастополь.

— Значит, так — пойдешь наперво в Килен-балку до провиантского складу, посля, как заберешь там консерву и зелень, перейдете до Южной бухты за мясом. Погрузишь и кати под минную башню. Там бухветчик из собрания вино привезет. Да гляди, чтоб ящики осторожнее грузили, а то бутылки перебьете, тогда я вас начищу.

— Слушаю, господин боцман! Тольки по такому делу как до похода назад бы обернуться. Много больно погрузки.

— А кто тебе, дурья голова, сказал до походу оборачиваться? Без вас не обойдутся? Через час выйдем на стрельбу, в два часа будем назад. К тому времени и оборачивайтесь.

И, повернувшись к Глебу, сделав официально-торжественное лицо, Ищенко приложил к околышу красную шерстистую пятерню.

— Разрешите отваливать, вашскородь?

Глеб кивнул. С баркаса отдали бакштов, скобленые весла, полыхнув на солнце, легли на воду, и баркас, переваливаясь, тяжело пошел к берегу.

Глеб вернулся на мостик, взглянул на хронометр. Половина десятого. Через полчаса съемка с якоря на стрельбу. Первая стрельба. Не осрамиться бы! И он взволнованно зашагал по мостику, вглядываясь в горизонт, как будто выжидая нежданного появления из сизой дымки неприятельских кораблей.

Но сонная даль горизонта была листа. Где-то далеко уже вторую неделю гремели орудия, корпуса Самсонова и Рененкампфа давящей лавиной катились через Восточную Пруссию; Гумбинен, Алленштейн, Гольдап, дымясь, лежали в развалинах, на корабль каждый день с берега привозили вороха газет, переполненных телеграммами о новых победах, о тысячах пленных; в кают-компании за столом обсуждались кандидатуры на пост берлинского генерал-губернатора, и офицеры ставили шампанское в заклад о сроке взятия германской столицы.