Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое

Предложение отдохнуть было сделано не от доброты души. Ревнивый к работе, истовый служака Ищенко не хотел, чтобы работа продолжалась в его отсутствие без хозяйственного глаза. Еще чего-нибудь наворотят, косорукие!

Но матросы отдыху обрадовались. Ищенко гнал как на пожаре. Передохнуть несколько минут и полясничать было приятно.

Расселись тут же на рострах, под вельботом, подставляя вспотевшие спины приятно освежающему ветерку.

На рейде кипела суетня, взад и вперед носились катера и шлюпки — в одиннадцать часов командующий поднял сигнал: «Приготовиться к походу в полночь», и на всех кораблях торопились свезти на берег последние приветы родным и знакомым, а с берега на корабли такие же обратные приветы и недополученные боевые и съестные припасы.

Ковыряя коричневым железным ногтем распушенный конец троса, Перебийнос долго глядел на комариное мельтешение катеров по рейду. Под черными усами его ползала полная яда усмешечка.

— Бачь, — сказал он, поглядывая искоса на мостик, где виднелась фигура мичмана Алябьева. — Бачь, як забигали. Неначе, як клопы у хати, колы жинка кипятком плесне.

— Забегаешь, ежели полную мотню наклали, — отозвался рябоватый и угрюмый марсовый Смоляков. — Небось самому Эбергарду вестовые сейчас штаны стирают.

— А ему чего? — повел плечом Кострецов. — Он немец, за немца и держит.

— Тише ты, оболдуй! Одного суда мало, второго захотел? — предостерегающе сказал маленький Жуков.

Кострецов пренебрежительно скривился.

— Кто в море не бывал, тот суда не видал. Что мне суд? — в тоне Кострецова прозвучало ухарское наплевательство отпетого. — Плевал я на суд.

Но, однако, тоже взглянул на мостик и значительно понизил голос.

— Я так полагаю, братцы, что нонешнее дело, видать, заранее подстроено. Вильгельм — это не кот чихнул, хитрая стерва. Он тебе кого хочешь обойдет и пальцы откусит. За его немцы горой стоят, а у нас, куда ни обернись, всюду немцев насажено. Оттого нас и бьют повсюду за милую душу. Сами глядите: под Дубининым (так переделал для себя Кострецов Гумбинен) два корпуса народу навалили, сказывают — девяносто тысяч одних пленных германец забрал. А какие войска были?

— Какие войска… Пехота-матушка, дерьмо серое, — вставил Смоляков. Зараза флотского презрения к армии отрыгнулась в этом безапелляционном замечании.

— Сам ты… серое, — огрызнулся Кострецов. — Это тебе небось не армейские замухрыги — гвардия. У меня брат в семеновцах служит, рассказывал: что ни парень — косая сажень. На коклетах откормлены, против их германец, что жаба против вола. А как их расщелкали?

— Германец машиной дерется. У него пулеметов гибель, — хмуро вставил Жуков.

— Машина машиной, — нравоучительно прервал Кострецов, — а измена свое берет. Кто ими командовал? Господин генерал Рененкампф.

— Брешешь, кум, — вдруг озлился Перебийнос, — а про генерала Самсонова чул? Хиба Самсонов немец?

— А ты слушай. Где генерал Самсонов? Нет его — убили. А храбрый командир был. Он немцев и бил все время. И, значит, выходило, что уже Вильгельму под задницей жарко становилось. Вот он и подослал к Рененкампфу своих людишек: дескать, ваше превосходительство, мы из последних сил на русских вдарим, а коли генерал Самсонов от вас помощи запросит, так вы не давайте, и за то вам мильон заплатим. Вот так оно и вышло.

Жуков засмеялся.

— Враки все это, — сказал он, блеснув зубами и улыбкой. — Генерал генерала не продаст. Одним миром мазаны. А окромя того, каким это манером твой Вильгельм людей до Рененкампфа послал?

— Через царицу, — шепотом, пригнувшись к плечу Жукова, бросил Кострецов. — Царица главная немка и есть. От ней вся пакость.

Слова были страшные. Матросы притихли.

— Вот так и у нас, — после молчания вновь заговорил Кострецов. — Невесть что в одну ночь немец наделал. И в Одессе, и в Феодосии, и в Новороссийске. И тут тоже. А много у его флота здесь? Один крейсер. У турок только корыта старые. Так вот и продают нашу кровь колбасникам. Немец немцу руку дает на полный сговор.

— Мичмана жалко, — вдруг вставил молчавший до сих пор Савкин. — Ни за что сгиб мальчишка.

Опять молодо и дерзко блеснули зубы Жукова.

— Нашел чего жалеть, сачок. Их не убудет. Нового сделают. Одна сволочь!

— Ну, это ты напрасно, — Кострецов с упреком взглянул на Жукова. — Надо тоже в людях разбираться. Одно дело командира или там ревизора бы хлопнули, — все равно что гадюку раздавили. А этот тихий был, не озверел еще. Мальчонка — пел все. Матери-то горе. Материнское сердце у всех одинаково.

Все невольно посмотрели на мостик, туда, где утром шальной осколок оборвал мальчишью жизнь мичмана Горловского, и у всех прошла одна мысль о матерях, тоскующих дома.

— Да, конешно. Мать — она мать и есть, что во дворце, что в избе. Убиваться будет, — круто вздохнул Смоляков и повернулся к Кострецову: — А насчет Вильгельма все же ты, Федька, загинаешь…

Из-за баркаса № 2 вывернулась чья-то ладная, подобранная фигура. Жуков быстро ткнул Смолякова в бок, и тот оборвал фразу.

Но Кострецов, взглянув на подходящего, ободрился.

— Ладно, ребята. Я, может, конечно, и неправильно понимать могу, а вот спросим Руха. Рух парень умственный. Рух, поди-ка сюда, — позвал он Гладковского.

Савкин испуганно посмотрел на унтер-офицерские лычки: он был первогодком и всякого сверхсрочного боялся, как крокодила.

— Что? — спросил Гладковский, останавливаясь и внимательно посмотрев на встревоженное лицо Кострецова.

— Да вот мы про себя спор имели за немца, — и Кострецов поспешно рассказал Гладковскому разговор. Гладковский улыбнулся.

— Не к месту разговор затеяли, — сказал он спокойно. — У нас хозяйки говорят, что гречневую кашу нельзя ворошить, пока не пропреет, иначе комом выйдет.

— А ты все ж объясни, Рух, как ты про это понимаешь? — попросил Кострецов.

— Hex бендзе так, — улыбнулся Гладковский. — Коротенько могу. В одном ты, пожалуй, прав. — Кострецов победоносно задрал голову. — В нашем правительстве много немцев и людей, которые к немцам тянут. Но главное не в этом, Кострецов. Рененкампф, Самсонов — это не важно, дружище. Генералы не изменяют своим хозяевам, им это невыгодно. У генералов нет отечества, Кострецов. Генерал с немецкой фамилией будет, как верный пес, служить русскому царю, а генерал с русской — немецкому. Потому что генералу все равно, от какого царя получать чины, ордена и майонтки [36] Поместья. . Генерал может изменить, когда изменой можно погубить другого генерала, который стоит ему на пути к ордену, к почести. Тогда они грызутся, как псы из-за кости, и им наплевать на всякую родину. Они ее не имеют. Так было с Рененкампфом. Он не помог Самсонову не потому, что Вильгельм прислал ему мильон, — Вильгельм не такой дурак, чтоб бросаться деньгами на глупого русского генерала, которого он и так разобьет. Он не помог Самсонову потому, что Самсонов очень лез вперед и Рененкампф не хотел уступить ему первую очередь дойти до Берлина. Он подставил ему ножку, и в результате немцы наложили обоим. И наложат еще больше потому, что наша большая, глупая, неграмотная и нищая страна не может воевать. Пятьдесят лет тому назад немцы воевали с французами и наклали им по первое число. И один умный немец сказал, что войну эту выиграли не немецкие солдаты, а немецкий школьный учитель…