Владимир Шапко - Счастья маленький баульчик

— Шо тэбэ?

Торопливо, сбивчиво Катя стала объяснять, что они вот только что с поезда, что им бы узнать только, что им бы…

— Та ничего з вас нэ убудэ! Та нэ помрэте до утра! — с пожизненной безапелляционностью украинки заключила женщина, захлопнула дверь, скрежетнула засовом.

Второй раз Катя стучать не осмелилась.

Обратно к трамвайному кольцу шли той же дорогой. У перекрестка двух улиц сквозил пустой сквер. Устало присели на скамейку.

Влажно пахли сизые цветочные клумбы. К кронам деревьев ластился лунный свет. Изредка мимо сквера громыхал полуночный пустой Трамвай.

Часа через два, продрогнув, догадались зайти в Главпочтамт, что был наискосок от сквера, тоже на углу. Сидели в душном светлом тепле переговорного пункта. Под потолком все время выкидывались номерами кабин разные города: Москва — четвертая кабина! Владивосток — седьмая!… Эти кабины сразу вспыхивали вдоль стен, и люди торопливо шли и бежали к ним. И казалось, что, попав, наконец, в кабины, они упорно пытаются удержать в руках свое счастье, но почему-то очень быстро остаются с пустыми трубками. А кабины все выкидываются и выкидываются: Ленинград — пятая! Караганда — вторая!..

В вестибюле госпиталя, широком и низком, подпертом с боков снопами солнца из окон, а в середине — четырьмя прохладными колоннами, было людно и шумно. Возле Колонн и везде скромными и счастливыми родословными кусточками стояли раненые и их родные и близкие. Держа в руках забытые узелки с гостинцами, матери, жены, дети жадно смотрели на своих сыновей, мужей, отцов. И какой-нибудь раненый с перебинтованной головой, пряча за дымом махорки свою безмерную радость, как плохой актер, озабоченно хмурился и журил своих за то, что вот, мол, побросали все и поехали невесть в какую даль. А корова? А хозяйство?.. Родные виновато топтались и… и смотрели, смотрели на него, не сводя глаз… То-то! уводил в сторону полные счастья глаза свои перебинтованный, глубоко затягивался цигаркой и, уже более обстоятельно и спокойно, обсказывал им свои отличные дела.

Замирая сердцем, Катя метнулась к одним, к другим… «Господи, да откуда ему быть здесь?» — опамятовала себя. Схватила Митьку за руку, устремилась по широкому маршу лестницы на второй этаж.

— Эй, гражданка! гражданка!.. Это куда вы разбежались? Ну-ка, назад!

За столом у окна недовольно насупленная старуха в белом халате и колпаке.

Катя и Митька сбежали обратно. Катя комканно стала объяснять, что им бы… отец вот его тут! здесь он! в вашем госпитале! вот письмо! вот тут написано!..

— А я для чего здесь поставлена? — строго перебила старуха. — А она для чего тут лежит?.. — Старуха хлопнула по толстой лохматой книге — книга капризно фукнула пылью в солнце.

Извиняясь и торопливо повторяя фамилию мужа, чтобы ее скорей, скорей отыскали в этой толстой книге, Катя опрометчиво называла старуху «бабушкой», чем ввела ту в окончательную насупленность и раздраженность. Старуха водрузила очки, листала книгу и бунчала, передразнивая: бабушка… Колосков… внучка какая нашлась… Вдруг бросила книгу, вскрикнула:

— Иван?!

— Иван! Иван!

— Да что ж ты, голубка, раньше не приехала?

— Что?!

— Живой, живой! Не пугайся! Господи, ведь три дня как отправили-то его! И ты — вот она!

— Куда отправили? Куда?!

— В Алма-Ату, в Алма-Ату, голубка. С Москвы эшелон шел, ну и его туда, к ним, значит…

— Зачем?!

— Не знаю, не знаю, — стала уводить глаза старуха. — Иди-ка на второй этаж поскорей. К главной нашей. Там укажут тебе. Иди, иди, голубка! — Катя и Митька побежали по лестнице. — Господи… — качала вслед головой старуха.

Госпиталь был переполнен. Вдоль всего длинного темноватого коридора, разбавленного больничным запахом и светом из открытых дверей палат, у стен стояли кровати. Из провалившихся сумраков кроватей страданием и тоской смотрели на продвигающихся Катю и Митьку большие глаза раненых. Тут же в застиранных пижамах, места себе не находя, слонялись кто ходячий. И походили они на грустные и измученные матрасы. Стерильно полыхали белые медсестры — разводили раненых, укладывали, накрывали заботой, как простынями. Пахло гниющими бинтами, мочой и больным, изнуренным потом.

Главврача на месте не оказалось, пришлось сидеть в приемной, ждать. Из коридора в открытую дверь все время заглядывали сестры, санитарки, еще какие-то люди… Вроде бы случайно и безразлично, но вскоре забыв о «безразличия», столпились в дверях и с безжалостно-сострадательной откровенностью разглядывали Катю и Митьку. Только что головами не качали.

Митька напряженно потупился на стуле. Катя не знала, куда глядеть, мяла руки, лицо ее горело.

Какой-то раненый в костылях, медлительный, как журавель, вплыл в приемную. Незаметно как-то оказался сбоку Митьки. Начал подталкивать его пряником. Светло смущающийся, кхекающий. Митька взял. Прошептал: «Спасибо». Пряник был шершавый, в табачных соринках.

— Это еще что такое?! — В приемную входила пожилая властная женщина. Глянула на санитарок: — Вам делать нечего? — и те пропали; раненый завтыкал за ними костылями. — Вы ко мне?.. — приостановилась властная.

Катя и Митька вскочили.

— Доктор… я… я… здравствуйте!

— Почему без халатов?.. Немедленно в гардеробной оденьте халаты! И зайдете ко мне. Одна. Вы поняли меня?..

— Поняла, доктор… я…

— Идите! — и главврач пронесла себя в свой кабинет за дверь в дутых дерматиновых пузырях.

Катя и Митька кинулись было из приемной, но санитарки тут же обрядили их в свои халаты. «Иди, иди, дочка, не бойся!» — сказала одна из них, пожилая, и вдобавок перекрестила зачем-то Катю.

Через несколько минут дерматиновые пузыри отпахнули красное, злое лицо главврачихи.

— Семкина! Позови Марка Ефимовича!

— Бегу, Домна Викторовна! — сорвалась одна из санитарок.

Проходя через приемную, Марк Ефимович подергивал, ежил правое плечо. Был он лысый, в толстых очках, халат его развевался на стороны. Скрылся за дверью. Семкина, поглядывая на Митьку, о чем-то шепотом сообщила товаркам. Раненый не расслышал, задергал ее за рукав… Снова водил головкой.

Из кабинета Катю будто вытолкнули. Она кусала платок, давилась, захлебывалась слезами. Не успел Митька вскочить, как выбежал Марк Ефимович. Как не своей поводил неуверенно перед плачущей Катей рукой, робко взял Катю за локоть. Держал так. Хотел говорить, и не мог. Полнился слезами, уводил голову, дергал плечом. Стаскивал очки…

Опять выпахнулась главврачиха. Окинула всех взором разгневанно. Ставя будто последнюю, злобно-радостную точку, отчеканила Марку Ефимовичу: