Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах

Как всегда, растопили грубку, угостили деда, бабушку и маму. Выпили и закусили борщом. Отогрелись и песни запели негромко. А потом и уснули на полу возле грубки.

А бабушка переживала за них: «Не будила бы хлопчиков, дак время менять караул. Новый придет вот-вот! Придет, а нет никого на часах! Вот вам и трибунал! Поднимайтеся, хлопцы!»

— Баста!

Итальянцы с трудом поднялись и ушли с неохотой, глянув с ознобом на окна, обросшие инеем. Ушли, а винтовки, что поставили в угол, у печки, где ухваты и кочерга, там и остались стоять.

Дедушка Федор за те винтовки да следом: «Эй, камрады! Пушки забыли опять!»

Помнит Валерик, как наши город бомбили в ту зиму. И бомбили всегда по ночам. А зимой, в январе-феврале 43 года, бомбили четко через ночь. Накануне той ночи «бомбежечной» растекался народ из города по окрестным селениям на ночь.

Немецких частей тогда в городе не было, а были одни патрули да итальянцы, что дрова сторожили да уголь.

В ту страшную ночь, которую люди в городе считали «выходной» от бомбежки и не прятались, и с города не уходили, прилетела наша бомбежка, и много народу погибло безвинно.

— А мы с мамой и дедушка с бабушкой набрались страху до ужаса! — рассказывал Валерик, вспоминая ту ночь под нашими бомбами. — Утром дедушка Федор пошел ставни на окнах открыть и тех итальянцев нашел под окнами нашего дома убитыми. И зачем они к нам прибегали? Наверно, погреться, Один был маленький, с голосом толстым таким, а другой был Антонио. Мамка моя ему нравилась очень. А бабушка ей говорила: «Ты, девка, гляди, а то вот увезет тебя этот Антошка в Италию, будешь знать тогда, как улыбаться!»

А мамка тихонько посмеивалась: «Да пусть увозит! В его Италии тепло, и печку топить не придется».

От тех итальянцев печальных мелодия песни осталась, что они напевали у грубки, прежде чем задремать.

Бывает, что и теперь, мама выводит тихонько мотив той песенки, что в войну была «Розой Мундой».

Разбирая руины и руша остатки стен, немцы должны были глыбы кирпичные не просто разбить-расколоть на куски поменьше, а умудриться разделить те куски или глыбы на отдельные кирпичи, очистить их от старого раствора, вынести из руин на площадку и в штабели сложить по сотням, а в конце рабочего дня приемщику сдать. Также и щебень, в какой обращалась большая доля кирпичных стен, выносился на ту же площадку, куда подъезжали машины.

При выполнении нормы пленный право имел на паек полновесный. Бывали случаи, и все чаще в последнее время, когда немцы бригадами не выполняли нормы добычи кирпичей очищенных. Но никто из немцев не помнит, чтобы не выдали русские им полновесную норму питания. И немцы уверовали, что русские пленных солдат голодными не оставят, как бы плохо они ни работали…

Со временем у немцев появилась сноровка, пришел опыт с мозолями кровавыми… Но чего эта школа им стоила!

На конечном этапе этой нудной долбежки, изнуряющей силы и нервы, стоял приемщик — фигура наиглавнейшая! Таким приемщиком у немцев был Кузьмич, строительный мастер одного из объектов завода.

На Кузьмича, немногословного, воевавшего командиром саперной роты, немцы глядели с уважением особенным. И уважение это вызвано было не притворством, не преклонением перед властью оценщика их нелегких трудов, а мудростью человека, способного понять бесправного.

Кирпичи в штабелях Кузьмич не пересчитывал и никогда не проверял, сколько трехчетверок, а то и половинок, вместо целых кирпичей, вложено в середину почти каждого штабеля. Видел Кузьмич, с каким упорством каторжным и надсадным напрягом сил достаются немцам эти кирпичи.

Но дня не проходило, чтобы пленных не снимали на разную погрузку: то металлического хлама, то щебня мелкого, то крупного, а то и кирпичей уже очищенных… кому-то на частные нужды.

Образцовый пример отвлечения пленных от работы основной подавал сам начальник лагеря: машину под номером таким-то приказывалось загрузить тем-то, а под номером таким-то загрузить… И въелась система порочная, порождавшая в людях нервозность, а то и страх от возможности невыполнения установленного плана, потому что погрузочные работы в норму выработки не засчитывались.

— Ну, дак и хрен с ним, сынок, — по фронтовой привычке самокрутку досмаливая до обжигания губ и кончиков пальцев, Кузьмич внушал сержанту. — Наш кирпич не на стройку ж идет, а в Горкомхоз на заборы да печки там разные. На это дело и половняк сгодится, а трехчетверки на «ура» пойдут. Главное — чтоб не было задержек ни в кирпиче, ни в щебенке. Да чтоб немцам зачет был всегда полновесный… Так что пару машин припиши Горкомхозу. И половняк, как пятьсот кирпичей. Никому же нет дела, что немцы твои сегодня грузили щебенку, а не кирпич выбивали. Вот иди, докажи!.. А нам на работе нужен порядок и покой, при таком бардаке. А ты думал как? Постой, постой, — перебил он себя. — Кто-то еще за щебенкой несется без грузчиков. И опять по записке, наверно…

Окутанный пылью, ЗИС трехтонный перед кучей щебенки замер.

— По записке, я спрашиваю?

— Ага, дядь Кузьмич! — выскочил шустрый Володька-шофер. — По вчерашней, — пояснил, открывая борта.

— По вчерашней… Говорю, многовато лопат прихватил.

— Все как надо: шесть штук. По два немца на борт…

— По два, значить, немца. Они что, уже стали твои эти немцы? А где твои грузчики, спрашиваю!

— Дак обед же у нас, дядь Кузьмич, — усмехнулся Володька.

— Вот же, едрена Матрена, — крутанул головою Кузьмич. — Не понять нам, «ни разу неграмотным»… Ты сегодня обедал?

— Нет еще, — перестал улыбаться шофер. — На обед мне без щебня нельзя заявляться: я же строюсь. У меня ж там бригада… придет после смены. Люська нынче борща наварила… А что пытаешь, дядя Кузьмич?

— А то, дорогой, что сегодня ты борщ будешь есть, а они вот, — Кузьмич указал на немцев притихших, — не жравши останутся. Им, может, хлеба по норме не выдадут завтра! А все потому, что машины грузили по записочкам разным! Жаль, что я не видал… А твои работяги, видимо, пиво сосут, едрит-твою в корень!..

— Грузчики лес разгружали, дядя Кузьмич, — негромко ответил шофер, поднимая борта, — Лично мне на фундамент под дом вот эта машина нужна позарез. Ну, а раз твои немцы голодными будут… Хрен с ними. Я сюда их не звал! Они, твои немцы, братов моих поубивали, пока я воевал. Всех троих… Двоих на фронте, а Лешку, мальчишку еще, — на дубе повесили и бумажку на грудь прицепили с надписью «Партизан!». А корзинку с грибами к рукам привязали. Потешались над Лешкой убитым, а может, и фотографировались…

Вскочил в кабину, и взревел мотор! И рванулся ЗИС остервенело! И по руинам, поднимая пыль, бортами загремел!

От слов тех горьких, тихо сказанных, и послушания шоферского заходил, затоптался Кузьмич по площадке. И, вскинув глаза вслед пылившему ЗИСу, крикнул с болью свое запоздалое: