Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах

Три ипостаси понял он как три нарядные одежды Бога и разъяснений не потребовал. Но мучило другое:

— А какому Богу тогда молится Фриц? Немецкому?

— Я же сказала, что Господь один! Один для всех! — терпеливо внушает бабушка.

— И для немцев, и для русских?

— Для всех!

— Ты с ним по-русски говоришь, Фриц по-немецки, а кто-то по-кадетски, и всех Он понимает?

— И всех Он понимает, потому что Он — Бог!

— А где ж Он учился этому?

— Зачем же учиться Ему, если Он Бог! — терпение теряет бабушка. — Заведешь ты меня во грех! Угомонись, дитенок!

— Всех Он понимает!.. — не соглашается с бабушкой Валерик. — А что ж Он немцам разрешал нашу станцию бомбить и наш город! Сколько они наших поубивали! А сколько поумирало ленинградских детей из детского сада, что домой не успели уехать, когда немцы пришли! Немцы из них высасывали кровь для фрицевских летчиков. Остался только Моцарт да Семка с Акробатом, которые в госпитале выступали. А девчоночки маленькие все поумирали.

Насупившись, бабушка Настя молчит и с особым пристрастием в мешке с лоскутами копается.

— А немец летел нашу станцию бомбить и молился, чтоб наши зенитки промазали и его самолет не сбили.

И девушки наши, зенитчицы, что в доме Сиволобихи стояли, тоже Богу молились: «Господи, помоги нам немца «фашицкого» сбить! Не дай ему станцию разбомбить! Тут эшелоны стоят на фронт и раненых поезд». Вот что делать Богу, когда все Его просят с разных сторон?

Бабушка Настя безмолвствует.

— А продавщица пивная в Голубом Дунае, когда мужики затолпятся вокруг, после бани, кричит: «У меня ж не двадцать рук! Что мне теперь — разорваться прикажете!»

А дядя Сережа-труба, что из духового оркестра, говорит: «Она специально так пыжится, чтоб мы кружки брали с недоливом под пеной».

А может, богов на небе несколько, да ты не знаешь, бабуля?

К Валеркиному удивлению, бабушка продолжает молчать. И это его укрепляет в правильности созревшего вывода:

— Один Бог немцам помогает, другой Бог — нашим, а тот Бог — американцам…

— Не дури ты мне голову, дитенок, — негромко, но твердо, без тени сомнения, бабушка наставляет. — Бог как был один для всех, так Он один и остается! Сколько б таких мудрецов, как ты, на свет ни появлялось!

— А почему тогда немцы с русскими воюют, если Бог у них один? Не разрешил бы — и все!

— Ну, дак люди — что дети неслухмыные. Шкодят и шкодят. Что немцы твои, что не немцы. И видно, зло накопилось великое, — бабушка Настя вздыхает, постепенно успокаиваясь. — И у нас накопилось, и у немцев. Как гроза! Собиралось до кучи все черное, собиралось да и грянуло! И грянуло так, что грозе той, войне — самой сделалось страшно! Вот оно, горе какое, внучек ты мой. Непотребное люди творят и думают: все, мол, простится. А Господь разумеет по-своему. И по-своему шлет наказание.

Эва! Немцы твои до сих пор шкандыбают в колодках. Так в библейские веки шкандыбали греховники разные. Это Бог им послал наказание! За гордыню послал, за невинную кровь, прости их, Царица Небесная, — крестится бабушка Настя, на икону взирая. — А ты говоришь… Они ж, немцы твои, на весь мир замахнулись! Всех прикончить хотели! А Господь и не дал!

Бабушка губы поджала и подбородок свой сухенький двиганула вперед:

— На пути супостатов Русь Святую поставил!

И вздохнула. И вспомнила, видно, что-то печально-тревожное:

— Телами да жизнями нашими мир заслонил от погибели. Вот как вышло по Божьему замыслу. А то счастье построить хотели на море кровей! Не построишь! А все потому, что Бога в душе не хранили и Божьего страха в душе не держали. А страх перед Богом — это не страх человека трусливого! Это страх во спасение! Спасительный страх! Ты живешь, отвечая за каждый свой вдох, за поступки свои да за помыслы. Перед Богом ты отвечаешь, а значит, и перед собой. При такой к себе строгости ты позорного дела не сделаешь, не замыслишь греховного, зная, что Бог за тобой наблюдает! — погрозила кому-то пальчиком, — Что Он рядом с тобой и в душе твоей царствует!.. Вот как, внучек ты мой, надо жить…

Она тихо вздохнула, перекрестилась и на икону взглянула, будто пытала у Богородицы: «Верно ли я проповедую?» И, укрепившись, продолжила:

— Вот и немцы… Земли захотелось им нашей! Ну, Господь им и дал, что хотели забрать у нас силой. Вон за городом поле громадное унавожено немцами. И места свободного много осталось!..

— А там, бабуля, уже ни крестов и ни касок. Там теперь стойло городского стада, куда бабы приходят в обед, чтоб коров подоить… Бабуля, а кто же главнее: наш Батюшка Бог или базарный лягаш Голощапов?

— Свят, свят, свят! — напуганной курицей всполошилась бабушка Настя. — Господи, Боже Ты мой! Царица Небесная, Богородица-Матушка, прости Ты дитенка мого неразумного!.. Да про такое и думать нельзя! Это ж, внучек ты мой, грех несказанный, Голощапова-пьяницу с Богом ровнять!

И глазами, и жестами показала козявистость Голощапова и высь несравненную Господа Бога!

— А что же ты с Господом Богом на «ты» говоришь, а Голощапову выкаешь?

— Ну, внучек ты мой, тут дело другое! — оттаяла бабушка. — То власть! А власть — это дело казенное и беспощадное, как топор… Ее не разжалобишь и не переспоришь. Вот и выкаю Голощапову, чтоб отвязался скорей…

А с Богом у нас разговор во спасение. Когда-сь на Руси обращение было друг с другом только на «ты». Даже нищий любой говорил царю «ты». Вот такой на Руси был порядок, как бывает в семье…

А выканье к нам завезлось из-за моря. Из неметчины разной. Да мало ли гадости разной к нам нанесло! Один табачище в какие грехи нам обходится!.. От нерусского все это. Вот и маемся до сих пор на манер чужеродный…

— А почему не живем, как Бог говорит?

— Дак греховная плоть не дает. К наслаждению тянет телесному да к богатству…

— Наслаждение — это когда тебе вкусно?

— И вкусно, и сладко… И греховно по самые уши…

— Бабуль, а почему мы так не живем, как живут казаки на Кубани? Там виноград и арбузы! И много всего!.. В кино показали.

— В кине, внучек ты мой, все красиво да гладко, а в жизни — бугры да канавы… Вот и выходит, что одно дело — думать да хотеть, а другое — делать да уметь.

Под столбом с электрической лампочкой фронтовики соорудили курилку на армейский манер: по периметру квадрата лавочки вкопали, а в центре врыли бочку с водой.

Вечерами, когда позволяли дела и погода, тянуло в курилку бывших солдат, покурить да в компании братской о жизни текущей свое осторожное слово сказать. А то и просто так, табачком обменяться, ни о чем поговорить. И в этих разговорах «ни о чем» на первом месте стояла война.

Как правило, первым являлся дядька Микола с кисетом самосада. Его появление было сигналом для всех, кто из оконец барачных наблюдение вел за курилкой.