Александр Бондаренко - Ночная диверсия

…В августе на черноморском побережье необыкновенно темные ночи, причем темнота эта наступает быстро и как-то внезапно.

Еще несколько минут назад заходящее солнце ярко светило, озаряя все вокруг, а сейчас темнота плотно охватила землю. Беззвездная, непроглядная! Звезды загораются позже.

Клемме шел по насыпи, чутко прислушиваясь. Вдруг в лесопосадке запел соловей. Эта трель невидимого, певца звучала так самозабвенно, так задушевно, что, казалось, его можно слушать вечно.

Клемме остановился, завороженный необыкновенным пением.

От полотна железной дороги отделилась черная тень и метнулась к часовому. Клемме инстинктивно вскинул автомат и нажал на спусковой крючок. Но в этот миг что-то больно ударило его в сердце. Звук автоматной очереди слился с последним, предсмертным криком солдата.

Соловей умолк. Но прошло несколько минут, и песня зазвучала снова. Жизнь продолжалась. И не было соловью никакого дела ни до войны, ни до того, что рядом в предсмертной агонии билось тело немецкого солдата.

Автоматная очередь, выпущенная Клемме, всполошила немцев. С противоположной стороны насыпи замелькали огоньки карманных фонарей, раздались выстрелы. Человек, подбиравшийся к насыпи, резким движением отбросил от себя убитого. Схватив его автомат, он полоснул очередью вдоль полотна и бросился к лесопосадке. Но и оттуда послышалась стрельба. Человек, как затравленный, заметался из стороны в сторону. И вдруг перед ним возник путевой обходчик. Увидев наведенный на него автомат, обходчик резким ударом отвел его в сторону.

— Не стреляй, я свой! — И, схватив человека за руку, потащил в сторону.

— Быстрей, товарищ, быстрей! Беги по оврагу. Метров через триста сверни вправо. Там густой кустарник. Отсидись в нем. Позже я подойду. Не пытайся пробираться сам, погибнешь. — И он исчез в темноте.

Немцы перевернули в сторожке все вверх дном, но путевого обходчика не тронули. Вскоре на дрезине прибыло человек двадцать, рассыпавшись в разные стороны, они пошли прочесывать автоматными очередями лесопосадку вдоль железнодорожного полотна…

К утру, захватив труп часового, немцы уехали. У железнодорожной будки появился новый часовой.

Рана оказалась гораздо опасней, чем думалось сначала. Предплечье опухло, посинело, началось нагноение. Уже вторую неделю провокатор, назвавшийся Семеном Рубаном, отлеживался на чердаке одного из домиков на окраине города. Путевой обходчик тогда очень помог ему уйти от преследования.

Родион (так назвал себя железнодорожник), перевязав рану и оставив пищу и воду, заставил «Рубана» пролежать весь день в кустарнике. И только на следующую ночь доставил сюда. Рана к этому времени перестала кровоточить, засохла. Казалось, пройдет еще несколько дней и он будет здоров. Но болезнь осложнилась.

Тетя Фрося, хозяйка квартиры, на попечение которой был отдан раненый, была на редкость неразговорчивой, но очень доброй женщиной. Не посвященная во все детали, она заботливо ухаживала за раненым. Она-то и забила тревогу.

Андрей Михайлович, которому доложили об ухудшении здоровья раненого, встревожился.

— Черт возьми, как некстати. Он нам нужен здоровым: иначе перепортит все. Придется лечить. Нашим городским врачам это делать рискованно. Как ты думаешь, Глеб Феликсович?

— Да, пожалуй. Обратимся, наверное, к командиру партизанского отряда. У него сейчас два опытных врача и какая-то студентка-медичка, по-моему с последнего курса. Ее и подключим.

…Вскоре на окраине города, где укрывался «Рубан», появилась Нина Глобина.

За месяцы пребывания в отряде Нина очень изменилась. Постоянное пребывание на воздухе сделало ее лицо смуглым, обветренным, повзрослевшим. Изменилось и ее отношение к работе. Практикуясь в больнице, она каждый свой шаг, каждый диагноз соразмеряла с мнением Карташова, боясь ошибиться. Тот сердился, требовал от нее самостоятельности, но в советах не отказывал. Сейчас ей приходилось работать одной, без оглядки на авторитеты. Часто, выполняя функции хирурга, на первых порах она бегала к командиру.

— Я не имею права оперировать! У меня нет диплома!

Тот полушутливо, полусерьезно отвечал:

— Стандартного диплома дать не могу. Если вас устроит диплом с нашей партизанской печатью, то, пожалуйста, выдать можем. А операцию делать нужно. Рассчитывать не на кого. Вы же сами говорите, что ждать самолета нельзя.

И она оперировала.

Раненый смотрел во все глаза на молодого врача. В этом взгляде было и любопытство, и восхищение, и еще что-то, чего Нина не могла понять, но чувствовала, что краска предательски полыхнула по ушам и начала заливать лицо. Рассердившись на себя, она холодно распорядилась:

— Снимайте рубаху.

Он, все так же посматривая на нее и чуть насмешливо улыбаясь, начал стаскивать рубаху…

— Вот что. Я пришла сюда лечить вас, а не для того, чтобы вы рассматривали меня, как индусского божка.

— Простите меня, я не хотел вас обидеть. Я ожидал увидеть старикашку, который будет колдовать надо мной, и вдруг…

Нина, осмотрев рану, успокоила:

Ничего страшного нет. Вылечим. — И принялась за перевязку.

Ей было запрещено уходить из домика, поэтому приходилось целые дни проводить в обществе раненого «офицера».

«Офицер» произвел на Нину неплохое впечатление. Он оказался хорошим рассказчиком, веселым и остроумным собеседником. Нина, конечно, не подозревала, кого ей приходится лечить, и охотно разговаривала с беглецом из лагеря. «Рубан» знал десятки очень занимательных историй и охотно рассказывал их.

Нина, чуткая и отзывчивая на каждую шутку, на каждое, остроумное слово, весело смеялась.

Нина понимала, что в ее помощи раненый уже не нуждается и пора возвращаться в отряд. Но уж очень не хотелось уходить из этого уютного домика со славной, доброй хозяйкой. Однажды вечером они засиделись допоздна. Хозяйка состряпала чудесные вареники с картошкой,, и они с аппетитом уничтожали их.

Разморенный ужином, теплом, заботами женщин, «офицер» разоткровенничался.

— Вы знаете, Нина, как хочется сбросить этот хлам, — и он кивком указал на старую куртку, висевшую на гвозде. — Хочется надеть на себя что-нибудь поприличнее. Ведь я. интеллигент до корней волос. А у нас, людей умственного труда, одежда в жизни играет не последнюю роль.

— Какая уж тут одежда, — возразила Нина, — я, наверное, на высоком каблуке и пройти бы сейчас не смогла. После войны придется учиться заново…

Вдруг на улице послышалась немецкая речь, шум шагов. «Офицер» испуганно метнулся в коридор, а оттуда на чердак. Нина сидела, затаив дыхание, потом встала, сняла с гвоздя куртку «офицера», накинула ее на плечи и выскользнула в дверь.