Николай Сучков - Пламя в джунглях

Надо только оторваться от мокрой земли. Трудно. Ох, как трудно. Тело налито свинцом. Он поднялся, царапая пальцами бугристую кору. Небо низкое, тяжелое, сырое. Давит, гнет к набухшей влагой земле. Неужели конец?

Неожиданно дождь прекратился. Уровень воды в ручье быстро упал, и к человеку снова пришла робкая надежда. Поднатужившись, спихнул он с берега свой плотик. На это ушли остатки сил. Он лежал лицом вниз на плотике. Иногда плотик останавливался, зацепившись за куст или корягу. Потом напор потока проталкивал его, и он продолжал плыть дальше. Журчащие струи убаюкивали.

Человек пил воду и ел траву, до которой мог дотянуться. Его сердце не сдавалось, гулко стучало в груди: жить, жить, жить. Жить, хотя бы ради того, чтобы одним глазком взглянуть на мать и отца, на родной город, чтобы отомстить за изуродованную жизнь, за плен, за смерть товарищей.

Ташкент… Там вишни в нежном розовом цвету. А под ними улыбается отец, тянет к нему руки.

— Санек, — зовет он.

Да, так ласково звали его в семье.

Память последними усилиями возвращает человеку незабываемый мир его юности. Отец, Игнат Александрович Громов, был военным, и они много кочевали. В Ташкенте семья осела, отец стал работать в штабе Военного округа.

Санек был первенцем. Хотел стать, как отец, военным, поэтому в любую жару довольствовался двумя стаканами чая в день. Спал на узкой солдатской койке, занимался боксом, борьбой, фехтованием, метко стрелял. Он был первым забивалой в сборной волейбольной команде школы — ростом он удался в отца: метр девяносто. Весь класс провожал Саню в военное училище.

Выпускной вечер вновь испеченных лейтенантов. Читали приказ: его впервые назвали Александром Игнатьевичем. Гордость распирала грудь — он теперь настоящий мужчина, командир. Но яблочную настойку по случаю торжества выпил по-мальчишьи, скрываясь от старших. Затянутый новенькими хрустящими ремнями, он не чувствовал июльской жары. Весь мир лежал у его ног, у ног командира великой армии Советов.

Халхин-Гол. Выжженная степь, беспощадное солнце, раскаленная пыльная земля. Их полк пришел из Забайкалья, чтобы помочь братьям-монголам отбить японских захватчиков. И тут однажды он со своим взводом попал в хитро расставленную ловушку. Увлекся преследованием. Лейтенант Громов заметил это, когда с флангов забили тяжелые пулеметы, а преследуемые японцы вдруг остановились и начали забрасывать их гранатами. Он попытался собрать бойцов, чтобы прорваться обратно. Взрывом его повалило наземь…

Японский плен. Это хуже смерти. Сколько раз бежал оттуда. Но ловили и жестоко били. Сидел в вонючих подземельях Харбинской тюрьмы, гнил в концлагере под Муданцзяном, надрывался в каменоломнях и карьерах Цицикара. По отбору, как один из самых крепких, был переведен в особый рабочий батальон, сопровождавший фронтовые части, которые действовали в Китае. Там узнал страшную весть: фашисты напали на Родину.

Скоро Япония бросилась в новую авантюру. Седьмого декабря 1941 года она подняла свои воздушные армады и ударила по Тихоокеанскому флоту США в Пирл-Харборе. Крупнейшее препятствие для дальнейшего продвижения было уничтожено. Мощный вал японского наступления стремительно покатился вперед, подминая огромные районы Азии и Океании.

С рабочим батальоном зашагал Александр Громов по дорогам войны. Работал на строительстве дорог в джунглях Таиланда. Он работал до тех пор, пока мог стоять. И получал за это горсть риса. Да еще плеть, бамбуковую палку или «железный ящик» на солнцепеке, где буквально варился в собственном соку и день, и два, и три. Там свирепствовали бери-бери, пеллагра, лихорадка, амебная дизентерия, донимали желтуха и чесотка, язвы и грибковые заболевания. Прошел и через это.

Потом Бирма. Японская армия, словно хорошо смазанная машина, катилась по бирманской земле. Ей и здесь не оказывали серьезного сопротивления. И здесь люди поддались магической власти призыва: «Азия для азиатов». Япония не ошиблась в своих расчетах, когда бросила этот ядовито-сладкий клич народам Азии. Он разил сильнее оружия.

В плену товарищи звали его Алексом. Это наполовину урезанное имя прилипло к нему, почти заменило прежнее привычное Санек…

Сейчас Алекс лежал у самой кромки воды. Он не слышал, как раздвинулись кусты и не видел, как вынырнуло оттуда смуглое широкоскулое лицо. За ним в высокой траве мелькнули еще две темные крепкие фигуры. Алекс лежал, и громадный тамаринд раскачивал над ним могучие ветви, словно оберегая от беды.

Трое стояли уже на поляне, готовые к нападению. Один из них наклонился и тут же отпрянул назад:

— Белый! Англэ!

Человек слабо застонал, и они горячо заспорили, решая его судьбу. Им улыбнулось охотничье счастье, столь редкое в сезон дождей: убили двух кабанов. Взять чужеземца с собой, значит оставить часть добычи. В деревне так надеются на них. Там стосковались по мясу. Наступают голодные дни. Дожди загоняют дичь в непроходимую глушь. Он — англэ, а англэ приносят зло. Но он человек, ему нужно помочь. Таков закон джунглей.

Человек слабо застонал. Спор разом прекратился. Один принес воды, двое других занялись раной. Незнакомец что-то мычал, когда его тяжелое тело приподнимали, переворачивали. Ему плеснули в лицо пригоршню воды. Дрогнули ресницы, веки медленно разлепились.

— Ты кто? Англэ? — спросили его.

Человек молчал.

— Я — Гаро, Он — Нгамба, Тот — Дегалант. А ты кто? Англэ?

Незнакомец пошевелил головой. Вытянул губы, напрягаясь, вытолкнул из себя:

— Русс…

— Рус, рус! — трое заулыбались, весело переглянулись.

Они откровенно радовались: не нужно теперь ломать голову. Он не инглис, а обычный человек, и все решается просто, само собой. До деревни — рукой подать, подняться лишь в гору. Успеют обернуться до ночи. Авось, звери не сожрут тушу кабана.

— Рус, где живет твое племя? — допытывался высокий атлет, назвавшийся Гаро.

Но человек молчал.

Он закрыл глаза, отключаясь от желанной игры. Это же бред! Он так жаждал встречи с людьми, что вызвал их силой воображения. Сейчас все пройдет. Сейчас. Его поднимают и несут. Или ему это кажется?

— Мама!

Строгое лицо со скорбными складочками в уголках сухого рта колеблется. То приближается, то удаляется. Глаза смотрят печально, озабоченно. Они по-матерински ласковы. И все-таки это не мама. Чужие руки прикасаются к Алексу, чужие слова шелестят над его головой.

Время остановилось. Да полноте, существует ли вообще мир? Есть ли простор и голубое небо? Каменный свод и звериные шкуры. Ни солнца, ни звезд. Сплошная ночь. Плотный мрак по углам, который бессилен осветить дрожащий язычок фитиля. Где он? Что с ним? И кто эта женщина с таким суровым и добрым лицом, на котором годы сплели частую сеть морщин?