Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания

За время работы в Баулейтунге мне запомнились бесхитростные и добрые наставления испанцев, не знавших, что я уже через многое прошел к тому времени. Они говорили мне:

— Димитра, имма гукка! — Это были искаженное немецкое: «Dimitry, immer gucken!», обозначавшее «Всегда смотреть! Особенно — сзади!» Я потом часто с улыбкой вспоминал эти слова. Они всегда были актуальны в условиях концлагеря, я передавал их другим, и мы старались не забывать о них. Если забудешь — вот тогда действительно хана, как любил повторять Ваня.

Испанцы находились в Гузене давно, с 1940 года, их осталось мало, и они очень тепло относились к нам, советским, как и мы к ним еще со времен гражданской войны в Испании 1936–1939 годов…

Недалеко от места работы находился глубокий овраг, а попросту — большая и неухоженная яма, в которой изредка попадался порченый, промерзший еще зимой картофель, и кое-кому удавалось находить за обеденный перерыв 1–2 клубня. В обед Герберт подкидывал мне полмиски своей баланды, но растущему организму всегда не хватает. Вот и дернуло меня спуститься в овраг, чтобы его обследовать. Я сразу за это поплатился. Наверху появился молодой смуглый эсэсовец и этак, пальчиком, манит меня:

— Ну-ка, вылезай! — В стороне наблюдал за нами Герберт, но помочь ничем не мог.

Я выкарабкивался из ямы прямо на эсэсовца — так полагается. Если полезешь в сторону от него — будет стрелять, как в беглеца. Вылезать пришлось на четвереньках — овраг крутой. Не доползая до эсэсовца 2–3 шага, встал, выпрямился и жду наказания. Оно тут же последовало — точный удар в голову, и я снова на дне ямы. Летел кубарем. Надо сказать, что устоять в том положении я не мог, но падать назад мог менее стремительно, чем падал. Это я делал для того, чтобы он сполна ощутил свою силу нибелунга, насладился своим умением бить и в результате остался доволен собой. Снова позвал меня на подъем. Я вылез, удар — и опять полетел вниз. Так повторялось раза 3–4, пока ему не надоело и он не удалился. Редкий случай — обычно просто стреляли, а так я дешево отделался: ни за что только физиономию раскровенил и вышиб пару зубов, но зато был проучен и в овраг больше не лазил.

Герберт сказал с сожалением:

— Проворонили мы его с тобой, Димитрий! Я тебе добавлю супа, только в овраг больше не лазай. — Как ему объяснишь, что дорого то, что достанешь сам?

Памятны мне и коллективные походы на кагат за картофелем.

В самый разгар рабочего дня, по очереди, по два человека вдень, отправлялись на промысел. Подземное хранилище промерзшего картофеля находилось далеко. Для этого надо было пройти через территорию одной из рабочих команд — каменоломни «Штейнбрух-Гузен». С этой целью один из нас брал большую доску, а другой — камень, но такой, чтобы самому не упасть под ним. Кто шел с легким камнем, мог не дойти — его могли убить по пути именно за то, что он несет слишком легкий камень, а если нечаянно возьмешь камень потяжелее, то сам не донесешь, упадешь под ним. Вот и выбирали золотую середину. Это делалось для маскировки.

Мы осторожно пробирались через гущу хефтлингов и вагонеток, через весь человеческий муравейник работавших в каменоломне. Сами же изображали рвение. Несем — не зная что, куда и зачем. Но с пустыми руками живым не дойдешь! На кагате выискивали по 10–15 небольших картофелин на брата, прятали их на себе и отправлялись в обратный путь, зная, что если у нас обнаружат добычу, то смерть неизбежна. Такое капо не прощали, это не эсэсовцы: добрых капо среди «зеленых» не бывало. Кстати, о капо.

Во всех небольших командах они всегда на виду, их видно издалека. А в многотысячном «Штейнбрух-Гузене» капо было много, они все в гуще узников, одеты в полосатое, и их не сразу отличишь. Приходилось пробираться с особой осторожностью именно по этой причине.

По благополучном возвращении мы, шестеро, украдкой пекли мороженый картофель в горячем варе. Спекшуюся черную кожуру отбрасывали, как ореховую скорлупу, а картофель был добавкой к рациону. Очередь идти снова — через два дня на третий, так как нас — шестеро. Нашим лозунгом оставался: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Мы все говорили на разных языках, но отлично понимали друг друга. Так мы познавали интернациональную солидарность в борьбе за мороженую картошку.

Проработав больше месяца, я влип в очередную историю. Видно, спокойная жизнь мне не была уготовлена. Был у меня на блоке 20 дружок Петя, очень молодой, никогда неунывающий паренек. Собственно, с нытиками я и не сходился. Мы оба работали в Баулейтунге, а по воскресеньям иногда слонялись по лагерю в порядке общего знакомства с ним, особенно в части поискать «где что плохо лежит». Но все лежало хорошо. Неожиданно мы нашли то, что непроизвольно искали. В стороне от жилых блоков на краю лагеря находился Бротмагазин — блок, приспособленный для хранения хлеба.

Мы с Петей оказались случайными свидетелями оригинальной сцены: два испанца, природная смекалка и смелость которых не уступала тем же качествам у нас, у русских, с помощью металлического прута ловко вытащили из окна две буханки хлеба. В окне была решетка из вертикальных стальных прутьев, расстояние между которыми чуть больше половины толщины буханки. Один из испанцев через решетку втыкал прут в торец буханки, подтаскивал ее к решетке, а второй, поддерживая буханку левой рукой, правой аккуратно разрезал хлеб вдоль на две половинки, которые они затем осторожно вытаскивали через прутья. Вытащив, не мешкая, таким образом две буханки, они вмиг испарились, не успев привлечь к себе внимание. Мы — не в счет! Видно, они хорошо натренировались на этом цирковом трюке, который по законам лагеря грозил смертью. Но делали они свое дело ювелирно!

«Ну что же, век живи — век учись!» — сказали мы друг другу с Петей и за неделю нашли и припрятали прут, а в воскресенье, убедившись, что на подступах к заветному окну отсутствует очередь, — и такое могло быть, есть хотели все — повторили подвиг испанцев. Коленки тряслись от страха — грешно, воруем! Но мы были смертниками и отпустили себе этот грех. Удовлетворившись на первый раз одной буханкой, мы исчезли. Наследующее воскресенье — повторили, вытащив уже целых две буханки, а в третий раз нарвались на эсэсовца. Все же я под счастливой звездой родился! Эсэсовец оказался на редкость благородным субъектом. Законы лагеря требовали застрелить нас на месте преступления, а он приказал нам следовать за ним к браме. Толи пожалел Петькину молодость, то ли вид у нас был жалкий, то ли после обильного обеда и употребления спиртного настроение у него оказалось хорошим. Какие-то причины были. Не должен эсэсовец жалеть узников — не положено это в рейхе. Он привел нас к браме. Там мы поднялись на площадку второго этажа, спустили штаны, перегнулись через перила и получили по мягкой части пониже спины по 25 ударов гумой. Это называлось получить «фюнфундцванциг». Если будешь кричать от боли, тогда получишь все 50, а это — смерть. Рот открывать нельзя, но мы были счастливы, что относительно легко отделались. Последствия были стандартными: сидеть не могли, кожа сошла, тело стало лиловым и кровоточило. Страшно смотреть.