Александр Камянчук - Детство, опалённое войной

Я выпила чашку чая, хлеба не взяла, подумала: ведь у них самих-то его не лишка.

Михаил Иванович сел рядом, внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Девка ты видная по всем статьям. Уж я-то портной, женские фигуры знаю. Вот одно плохо, вижу, одеть-то тебе совсем нечего. Так ведь?

Я покраснела, слова застряли в горле.

— Да ну, что ты? Есть у тебя какое-нибудь старье? Пальто любое, неважно, мужское или женское. Принеси нам, а мы бы его перелицевали и сварганили бы тебе одежину. Подумай!

— Я посмотрю, может и найду. Да ведь я еще не работаю, у меня и заплатить-то нечем, — смущенно ответила я.

— А нам и не надо твоих денег. Вот воды нам принесешь, белье выполощешь, еще что-нибудь сделаешь, вот и все. Да ты, девонька, на работу поскорее устройся, раз нет никакой возможности учиться. Уж бог с ним, с ученьем-то. Я поговорю, не возьмут ли тебя ученицей в швейную.

Утром я опять пошла в канцелярию.

Секретарша мне сказала: «Приказ свыше — с курсов никого не отпускать, а если кто уйдет самовольно, то судить по закону военного времени».

На занятия я все равно не пошла, в тяжелых раздумьях отправилась бродить по городу и не заметила, как оказалась на рынке, где встретила своих односельчан.

— Приехали сдавать хлеб, — обрадовался мне дед Комаров, — обратно вот повезу жмых для свиней.

— Можно с вами? — неуверенно попросила я.

— Конечно, как не взять-то, не велика поклажа. Через часик-два выедем.

Выслушав деда, я побежала домой — предупредить о моем отъезде Любу, но сестры не было дома, я написали записку, оставив ее на видном месте.

Ехали мы очень долго, все время шагом. Я была в совершенном смятении: радовалась предстоящей встрече с родителями и одновременно думала над страшными словами, сказанными секретаршей.

Мерзли ноги, время от времени я спрыгивала с телеги и шла пешком.

— А у нас, Маничка, горе, — свертывая дрожащими пальцами самокрутку, поделился дед, — на Михаила похоронка 20 ноября пришла, вот уж месяц.

За полгода войны дед сильно сдал, поседел и сгорбился. Я его помнила подтянутым, с огненно-рыжими кудрявыми волосами. Теперь бы никто не узнал в этом дряхлом старике Григория Комарова.

— Горе, да еще какое! — продолжил старик, слезы бежали по его изборожденным морщинами щекам. — Один-единственный сын был и вот, нет его! — черные крючковатые пальцы дрогнули, табак просыпался в снег. — Что поделаешь, война… Она никого не щадит.

В Калиновку мы приехали поздно, нигде ни огонька. Я подбежала к родному дому и постучала в сенную дверь.

— Кто там? — спросил отец.

— Я! — взволнованно воскликнула я, сердце трепетало, словно пойманная птичка

— Маня, что ли? Да откуда ты? Что случилось?

— Да не пугайтесь вы, я приехала вас попроведать!

— Ну, проходи, раздевайся, да грейся, замерзла поди. Мать-то скотницей на ферме, а теперь коровы телятся, ушла, где-то утром придет, опять хлеб будет стряпать для рабочих.

Отец зажег ночник, принес кринку молока и ломтик хлеба.

— На вот, поешь, да ложись, отдыхай. Лезь на полати к стене, там спят у нас квартирантки, ленинградские девчонки, такие же, как ты.

На кухне киснут квашни, утром мама будет стряпать хлеб для столовой. В прихожей стоит прилавок, на нем весы, готовый хлеб закрыт под замком в шкафу, на столе горки тарелок и стаканов, в деревянном ящичке лежат ложки. Оказывается, у нас на дому организовали леспромхозовскую столовую.

Рабочие на участке все какие-то чужие, приезжие — трудармейцы. Один такой в прожженном ватнике долго стоял у прилавка и упрашивал отца отоварить хлебную карточку на пять дней вперед.

— Я не могу этого сделать, — пытался убедить рабочего отец. — Сбежать, что ли, собрался? Ведь тебя посадят!

— Пускай сажают! — ответил мужик, почесав давно немытой рукой, грязную спутанную бороду. — Мне не привыкать, нашел, чем пугать!

После таких бесед отец говорил матери: «Не пойму, кому нужно творить такое безобразие? Наших деревенских угнали куда-то к черту в Серов, Тагил, Сосьву и еще куда-то. На такие же самые лесозаготовки. А этих неработей нагнали сюда. Да и месяца не пройдет, они все разбегутся. И пусть бегут, все равно от них никакого толку».

Мама была удивлена, что я приехала домой. В ее глазах читался немой вопрос: «Зачем?». Я уже поняла, что приехала совсем ни к чему. Я попыталась сгладить впечатление от своего непрошеного приезда и рассказала родителям, что я бросила учебу, так как мне нечем платить за обучение и не хватает денег на еду.

— Ну и дома тебе тоже делать нечего, езжай обратно и устраивайся на работу, — строго сказала мама.

— Вот на тебе 20 рублей на первое время, больше у меня нет. Любе отдал все деньги, — со вздохом сказал отец. — Сейчас у склада подводы загружаются зерном, поедут в город, езжай с ними.

Ивана Ивановича взяли в трудовую армию и отправили работать на военный завод в Нижний Тагил. В письмах он писал, что живет в общежитии, работает в литейном цехе, готовит формовочную смесь, и что такой жизни и такой работы он бы не пожелал злейшему врагу.

Ольга Михайловна плакала от горя, заботилась, переживала, думала: что же делать? Что предпринять? Как вызволить мужа из такой беды?

Общая беда сближает, и Ольга Михайловна стала как-то проще и ближе к нам, квартирантам, мы разговаривали, делились своими переживаниями, старались помочь друг другу.

Как-то раз Люба рассказала Ольге Михайловне насчет меня, и в тот же день я была устроена на работу санитаркой в детскую консультацию, в которой Ольга Михайловна работала заведующей. Она взяла мой паспорт и поставила штамп «Принят», хотя об увольнении штампа не было.

— Ерунда! — сказала она. — Неужели я с руководством техникума, в случае чего, не договорюсь!

Нас было трое санитарок: Щитова Тася — старшая санитарка, женщина лет сорока с лишним, Нина Ясинская, лет тридцати, и я. Нам вменялось в обязанность наводить чистоту в помещении и топить печи.

Приходилось по очереди одной из нас приходить на работу почти с полночи, чтобы растопить все печи, вскипятить на углях шприцы и все инструменты, поставить двухведерный самовар, остудить кипяченую воду, перемыть графины и стаканы, налить свежей кипяченой воды, нащипать лучины для шпателей.

В консультации работали четыре врача: Кондакова, Помашевская, Гинзбург и Зеленая. Практически весь персонал состоял из эвакуированных — из Киева, Одессы, Харькова и Ленинграда.

Консультацию санитарки разделили на две половины. Мне как новенькой досталась большая половина, с инфекционным отделением и боксами. Старшая санитарка Тася зорко следила за моей работой.

С санитаркой Ниной мы подружились сразу, женщина она была простая, без ехидства и каверз, жила до войны где-то под Харьковом.