Илья Маркин - Впереди — Днепр!

Только многолетняя военная выучка спасла Манштейна от паники. Он бросил все силы, чтобы остановить или хотя бы замедлить советское контрнаступление.

Весь день двенадцатого июля шла ожесточенная борьба, а вечером, когда Манштейну доложили, что только под Прохоровкой немецкие войска потеряли разбитыми и сгоревшими более 400 танков, он выслал всех из своего кабинета и, повалясь на постель, от злости и отчаяния судорожно зарыдал.

Павел Круглов лежал в тени густого ельника, с наслаждением вдыхая напоенный хвоей ароматный воздух. Еще весной отрядный врач сказал Круглову, что серьезная опасность для его здоровья миновала. Самое главное теперь: беречь больное сердце, не делать резких движений, не утомляться и жару стараться проводить в холодке на вольном воздухе. Тогда же, по совету врача, Васильцов поручил Круглову присматривать за подтощавшими отрядными лошадьми. По ночам Круглов пас лошадей на лугах и полянах вблизи лагеря, а как только рассветало, загонял их в дебри непроглядного бора и держал там до вечера. Это дневное, ничем не занятое, время было для Круглова самым блаженным. Он часами спал под лошадиные всхрапы и перестук копыт, в полдень шел на кухню, получал свою порцию обеда и, напоив лошадей, опять дремал на мягкой шелковистой траве.

Партизаны куда-то ходили, что-то делали, проводили какие-то занятия, но Круглов ничем этим не интересовался, лишь изредка слыша обрывки, оживленных разговоров о походах, минах, ночных засадах и внезапных тревогах. Часто на кухню прибегала озорная девушка-почтальон и, зная всех до одного партизан не только по фамилии, но по имени и отчеству, с шумом раздавала письма.

— А вам нет, — всякий раз сочувственно говорила она Круглову, — только не переживайте, в следующий раз обязательно принесу.

— Спасибо, дочка, не всем же сразу, — отвечал Круглов, стараясь поскорее уйти от резвой почтальонши.

После каждого такого разговора он собирался сегодня же, в крайнем случае завтра, написать домой. По ночам, когда, гремя цепными путами, кони паслись на лужайках, Круглов обдумывал строки длинного-предлинного письма. В нем он перво-наперво передаст поклоны всем родным, всем знакомым, потом сообщит о том, что жив и здоров, что долго болел, но доктора, к счастью, оказались хорошие, и теперь он совсем, как прежний, вот только схватывает иногда сердце и ломят в непогоду простуженные ноги.

Слова письма складывались у него легко и гладко, как ровные кирпичи на стене, ладно прикладываясь одно к другому. Оглядывая темные силуэты лошадей, он представлял, как обрадуется, получив его письмо, Наташа, как из глаз потекут слезы. Конечно, она заплачет, может закричать, как всегда кричат бабы при всяких вестях, а может и промолчит. Нет, не промолчит! Хоть чуточку да всплакнет. Ведь, куда не кинь, а прожили они вон сколько лет, троих детей нарожали, да и, как говорят, соли не один пуд съели. Было, известно, у них много и плохого, только какая семья без раздоров может через всю жизнь пройти.

Оправясь от болезни, Круглов почти никогда не вспоминал прошлое и думал только, как пойдет его жизнь, когда он вернется в свою семью. Он часто пытался и никак не мог представить, какими же стали теперь его дети. Они все казались ему маленькими, на один рост, хотя отчетливо помнил, что самой старшей Анне, шел уже пятнадцатый год. Да и Наташа представлялась ему как-то смутно, совсем не такой, какой была она при совместной жизни. Отлично помнил Круглов только ее мягкие, шелковистые волосы, старательно убранные в аккуратный пучок.

Всю ночь он, присматривая за лошадьми, все в одном и том же варианте сочинял письмо. Но наступал рассвет, разгорался день, и все, так старательно подобранные слова исчезали из его памяти. Им овладевала сонливость, и он решал сесть за письмо завтра, сразу же после завтрака или, на крайность, после обеда. Эти завтра продолжались у Круглова нескончаемой чередой.

Уже во всю силу разгорелось лето, и в начале июля где-то далеко на востоке, под Орлом и Курском, глухо загудела канонада. Днем она была не так слышна, но по ночам, особенно на утренней зорьке стрельба доносилась отчетливо и ясно. Больше недели стрельба нисколько не приближалась и не удалялась. Но утром двенадцатого июля загудело совсем в другой стороне, намного ближе и яснее. С каждым днем гул заметно нарастал и приближался. Теперь стали говорить, что Красная Армия начала наступление на Орел сразу с трех сторон.

— Чуешь, Паша, — сказал подошедший Васильцов, когда на рассвете Круглов загнал лошадей под деревья, — наши пушечки грохочут, лупят фашистов и в хвост и в гриву.

Васильцов присел рядом с Кругловым, закурил и, пуская сизые клубы дыма, мечтательно продолжал:

— Идут наши и прямо сюда. Вот соединимся скоро и опять заживем во всю силушку. Тебе-то, конечно, домой придется, здоровье твое слабовато, а я нет, я до их Берлина дойду. Последний гвоздь в гроб фашизма вколочу. Попрошусь только на, недельку семью повидать — и на фронт. Ты в колхоз, конечно, подавайся. Хоть не ахти какое твое здоровьишко, а все подмога колхозу. Там же теперь старый да малый, да бабы разнесчастные. Мужчина — редкость большая.

Теплые душевные слова Васильцова вмиг оживили в потускневшем сознании Круглова картину родной деревни, куда скоро, совсем скоро вернется он и заживет, как говорит Васильцов, во всю силушку. Он уже мысленно начал молить, чтобы гул скорее придвинулся и в леса ворвались наши солдаты. А Васильцов продолжал говорить все так же задумчиво и мечтательно, докуривая одну папиросу и торопливо сворачивая другую.

— А ведь ровно год, как попали мы в плен. Даже в самом кошмарном сне не виделось мне такое. И вот на тебе, очутился в плену. Лежал, помню, из ручного пулемета стрелял, а тут ударило, помню, раз, другой и все провалилось. Очнулся, когда фрицы прикладами охаживали…

Васильцов неожиданно поперхнулся, словно проглотив что-то острое, удушливо закашлялся и, вытирая ладонью слезы, с горечью сказал:

— Вот так и очутился в плену. А будь в сознании, ни в жизнь не захватить бы им меня. Тебя-то, я помню, они тоже чуть живого в подвал приволокли, — сожалеюще добавил он и смолк.

— Да… Я уж и не помню, — прошамкал Круглов, мгновенно вспомнив Костю Ивакина и его полные ненависти слова: «Гадина! Предатель!», которые давно уже затерялись в помутневшей памяти Круглова.

Васильцов еще говорил что-то, но Круглов не слышал. Перед ним, как живое, стояло перекошенное злобой лицо Кости Ивакина, точно такое же, каким он видел его, когда, подняв руки, побежал навстречу наступавшим немцам. Гул канонады в это время заметно возрос, и Круглову почудилось, что он видит там, среди наступавших цепей, Костю Ивакина.