Александр Андреев - Ясные дали

— Идем растолкуй.

Только у меня Санька не просил помощи. Несмотря на наше примирение, в душе он все-таки немножко сердился на меня: не мог простить того вечера.

Но по математике он тоже готовился, — это я знал, случайно подслушав его разговор с учителем Синявиным.

Санька дежурил тогда по общежитию. Он неспокойно расхаживал по лестницам сверху вниз и обратно, явно кого-то поджидая. Завидев Синявина, поднимающегося в свою комнату на верхнем этаже, Санька загородил ему дорогу.

Оглядевшись по сторонам, Санька, выговорил, как всегда в минуту волнения, несколько заикаясь:

— Владимир Николаевич, помогите мне подготовиться к экзаменам. Один я не осилю вашу математику.

— Почему мою? — Синявин перекинул пальто с одной руки на другую. — Надо было внимательно слушать на уроках. Попросите Ракитина, Доброва, они вам помогут…

Санька придвинулся к нему плотнее.

— Ну пожалуйста, Владимир Николаевич. Я буду приходить к вам… Только полчасика!

Он глядел в лицо Синявину упрямо, с нескрываемой надеждой, не отводя от него черных блестящих глаз. Убедившись, что просьба не тронула учителя, отвернулся и, навалившись грудью на перила, стал смотреть в темный пролет лестницы. Синявин пожал плечами и молча обошел подростка. Но вот холодноватый ледок в глазах его растаял; опустившись на несколько ступенек, он промолвил:

— Ну, идемте. Идем же!

С этого вечера Санька частенько исчезал перед сном из комнаты. О своих занятиях он не говорил никому, должно быть хотел сдержать слово: не прибегать к моей помощи.

Никогда еще учеба и работа не поглощали нас так полно, безраздельно, как в эти дни. В столярной мы чувствовали себя хозяевами.

По утрам мы выходили из общежития веселой стайкой. Сначала двигались не спеша, солидно, но по мере приближения к цеху нетерпение наше росло, шаги убыстрялись, и под конец мы уже мчались наперегонки.

Как люди в знойный летний полдень ныряют с обрыва в чистую, освежающую воду реки, так и мы, запыхавшиеся, возбужденные, шумливые врывались в раскрытые двери мастерской и с наслаждением окунались в давно знакомую и всегда по-новому волнующую атмосферу труда. За стеной заводили утреннюю песню станки, в строй их басов вплетались пронзительные подголоски пил; ритмичную дробь отбивали молотки; бил в лицо устоявшийся, пряный запах сосновой смолы, клея, опилок. Мы двигались вдоль мастерской, и рабочие, располагаясь у своих верстаков, приветствовали нас кто кивком головы, кто возгласом, кто улыбкой.

За верстаком мы освоились окончательно. Все хорошо и свободно владели инструментами. Без помощи Павла Степановича мы вязали рамы и двери для новых заводских цехов и жилых домов в рабочем поселке, простые канцелярские столы, табуретки. В производственных планах столярного цеха учитывался и наш труд.

Для сдачи экзаменов мы приготовили тумбочки. Мастер похвалил нашу работу, двое из восьми учеников — я и Фургонов — получили отметку «отлично». Кроме тумбочек, мы с Фургоновым смастерили еще по одной вещи: я — коробку для папирос, Фургонов — шкатулку. Они были склеены из светлой карельской березы, зеркально отполированы, тонкие, прочные и красивые.

Павел Степанович долго вертел в руках наши произведения, вглядывался в углы, насколько крепко и чисто они были связаны, стучал ногтем по стенкам, хлопал крышечками.

— Хорошо, ай, молодцы! — шептал он тонкими губами и вытирал лысину кумачовым неподрубленным платком.

Но в следующую минуту лицо его досадливо сморщилось, омрачилось; осторожно поставив коробку и шкатулку на верстак, он подступил к Фургонову вплотную и, тыча в грудь его указательным пальцем, сердито спросил:

— Ну, скажи, Виктор, чем ты… это самое… думаешь? Как ты додумался до этого — хорошую вещь испортил вот этим своим украшением? — И мастер выразительно показал на крышку шкатулки: на ней Фургонов искусно вырезал бубновую шестерку. — Что она тебе далась, эта шестерка? Такую красивую вещь в самый бы раз преподнести директору завода или товарищу Дубровину, но они обидятся, скажут: мы не картежники. И ведь как выписал, лежит, как живая!

Фургонов стоял перед ним, виновато опустив голову. Посапывая, он загребал пятерней рыжие пряди и откидывал их назад. Мастер недовольно покосился на меня: дескать, недоглядел.

— Я ему говорил, Павел Степанович, чтобы он этого не делал, — заметил я, — он не послушал…

— Мало ли что ты наговоришь! — пробубнил Фургонов невнятно. — Учитель тоже нашелся!..

— Ну, что мне делать с тобой теперь? — вздохнул мастер, глядя на парня.

Фургонов неожиданно вскинулся, покраснел и, наступая на мастера, закричал:

— Что вы все время вздыхаете надо мной?! «Ах, Фургонов! Что мне с тобой делать?» Ничего не надо со мной делать, я не деревяшка! Я задание выполнил — и кончено. А шкатулка — дело полюбовное, она сверх плана. Как хочу, так и делаю! Могу и совсем не показывать ее!

Павел Степанович, изумленно моргая глазами, попятился от него, сел на подвернувшуюся табуретку и промолвил растерянно:

— Ты что же это?.. Ты на кого… это самое… кричишь? Ты не забывайся, не безобразничай!..

Мы с Санькой подступили к Фургонову с двух сторон.

— Опомнись, Виктор! — крикнул я, оттаскивая его от мастера.

Тогда весь гнев свой Фургонов обрушил на меня, повернулся, даже кулаком взмахнул:

— А ты не лезь, не твое дело!

— Та-ак, — протянул мастер привставая. — Значит, я тебе не указ? Так… Ну ладно!

Фургонов остыл, поняв, что зашел далеко, глухо и неохотно сказал:

— Ну ладно, я тогда вместо шестерки сизого голубя врежу или двух…

Но Павел Степанович ничего не ответил, медленно оделся и вышел из мастерской.

Я отвел Фургонова в угол, где, громоздясь одна на другую, высились изготовленные нами тумбочки, и попросил его сесть.

Он выдвинул из тумбочки ящик, поставил его набок и нехотя присел, приготовившись возражать, если я, как бригадир, стану делать ему внушение. Мы сидели лицом к лицу, колени наши соприкасались.

— Витя, — начал я как можно мягче. — Скажи, ты сам придумал эту шестерку или тебе кто-нибудь посоветовал?

Он принужденно усмехнулся, прищурив один глаз:

— Ну, сам. А что? Сделал и сделал… Вижу, что не надо было. Переделаю. Что ты еще от меня хочешь? Мы ведь условились с тобой: я тебя не трогаю и ты меня не трожь.

— Что ты, Виктор, — пустился я на уговоры. — Вместе живем, вместе работаем… Разве можно друг без друга?.. — Но видя, что слова мои не трогают его, я встал и обронил с сожалением и как бы невзначай: — А я задумал одну вещь, хотел предложить тебе принять в ней участие. Да, видно, ничего у нас с тобой не получится.

— Какую вещь? — Он поспешно привстал, опрокинув ящик, загорелся, заинтригованный..