Александр Андреев - Ясные дали

— Взглянь, дунь, плюнь, рыбка, клюнь, хорошо бы щука, вот такая штука, можно и карась, только не все враз, окунь угоди, плотичка погоди, а лягушка — пропади!… — Потом она три раза плюнула на крючок, подула, размахнулась удилищем и закинула крючок в воду.

Никита дружелюбно усмехнулся:

— Как ни приговаривай, Тоня, а если тут рыбы нет, так она и клевать не станет.

— Не загадывай, — сказала Тонька и, подобравшись вся, словно кошка, выжидающе замерла с необычайно важным и торжественным выражением лица, уставившись на поплавок огромными немигающими глазами.

— Кита не приколдуй! — крикнул я из-за кустов.

В это время поплавок Никитиной удочки дрогнул, колыхнулся и скрылся под водой.

— Тащи, — беззвучно, одними губами крикнула Тонька, вцепившись в плечо Никиты. — Подсекай скорей!

Никита взмахнул удилищем, леска натянулась, и в воздухе, описав дугу, сверкнула рыба. Тонька перегнулась и поймала ее. В руках бился, хватал воздух ртом жирный полосатый окунь.

— Вот он какой! — воскликнула Тонька припрыгивая. — С полкило потянет! А то и все кило!

— Ну, уж кило, — усомнился Никита, невольно заражаясь ее азартом. — Грамм сто пятьдесят — и то хлеб.

— Теперь его надо на веревочку и в воду, пусть подышит пока.

Она продернула через жабры бечевку, скинула с ног полусапожки, забрела по колено в воду и привязала бечевку к кусту. Потом насадила нового червя и опять пошептала. Не прошло и двух минут, как Никита снова выхватил окуня. За ним — небольшого щуренка. Никита похвалил Тоньку и насмешливо покосился в мою сторону.

А мой поплавок будто примерз. Минут двадцать я глядел на него пристальным полуумоляющим, полугипнотизирующим взглядом, но он так и не шелохнулся ни разу, точно был впаян в воду. Три раза я менял червяка, но и это не помогло. Рассердившись, я плюнул на него, воткнул конец удилища в сырой песок и вытащил из-за пазухи книжку — «Герой нашего времени» Лермонтова.

Не знаю, почему полюбилась мне эта книжка. Я читал ее столько раз, что многие куски знал наизусть. Печорин стоял передо мной, как живой; я помнил каждое его движение, слово. Многие восхищаются им, как героем. Но почему же душа у него какая-то старая, дряхлая? Сил много, а деть их некуда, вот и плел разные интриги.

«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе своей силы необъятные…»

Когда я доходил до этих строчек, у меня тоскливо сжималось сердце. И в то же время что-то большое, гордое наполняло грудь до сознания, что живу я в другое время, по другим законам: лети, куда хочешь, достигай вершин. И тут же вспоминается Сергей Петрович, его черные внимательные глаза и слышится его голос: «Жить и работать во имя счастья человека — нет выше цели, нет выше назначения».

Я уже не читал книжку, а положив ее на колени, смотрел на реку и думал… Взошло солнце. Туман, затканный золотыми нитями лучей, порозовел, засветился, открывая чистый синий простор над Волгой.

За кустами Тонька упорно шептала свои заклинания, но рыба давно уже не клевала, и девочка сердилась.

— Хватит, Тоня, всю рыбу не перетаскаешь, — уговаривал ее Никита, поднимаясь и разминая ноги. — Не действует больше твое колдовство, спохватилась рыбка и уплыла. Пойдем посмотрим, что твой братец наловил!

Обойдя кусты, Тонька очутилась возле меня и с тем же азартом закричала:

— Гляди, рыба на крючке мучается, а он книжечки почитывает! Подсекай! — и потянулась было к удилищу.

Я отстранил ее:

— Нет уж, свою рыбу я сам выну.

За каких-нибудь полчаса я вынул штук шесть окуней и плотичек. Тонька небрежно обронила:

— Какая же это рыба? Мелочь! Пойдем, погляди, что мы наловили!

Идя домой, Тонька рассказывала, как у них сорвалась щука килограммов на восемь весом, как она чуть было не нырнула за ней вдогонку. В одной руке девочка несла ведерко с уловом, другая же прочно определилась в руке Никиты. С этого дня Тонька неотступно следовала за нами, куда бы мы ни направлялись, — в лес, в сад, в поле. Дома она часто и подолгу охорашивалась перед зеркалом, старым волнистым, до неузнаваемости искажавшим изображение, и спрашивала Никиту с лукавой улыбкой:

— А ведь я ничего девчоночка, форсистая, правда ведь, Никита? — И, послюнявив палец, приглаживала свои белесые, выгоревшие бровки. — Вот закончу школу и тоже уеду в город, только не на завод, как вы, а прямо в Москву покачу. Поступлю работать в цирк, стану на лошадях кататься: я хорошо езжу на лошадях. Косы остригу, как Феня Ларцева, куплю туфли на высоком каблуке, шелковую кофту и ридикюль.

— А губы красить будешь? — полюбопытствовал Никита.

— Буду, — быстро ответила она. Потом, подумав, решила: — Губы красить, пожалуй, не придется: краски не напасешься.

Как-то раз нам удалось уехать без нее в ночное. Я знал, что всех лошадей на конюшне ребята разобрали и ей не на чем будет за нами погнаться. Но едва мы спутали лошадей в овраге за избушкой бакенщика, как к костру воинственно подлетела наша Тонька на серой молодой кобылке, только что вернувшейся с пристани. Подол платья закатился, открыв голые коленки и трикотажные трусики, платок съехал на затылок.

— Тпру, стой, тебе говорят! — закричала она и, опрокидываясь назад, натянула поводья.

Лошадь внезапно стала, и всадница кувырком скатилась к ее ногам, но тут же вскочила, замахнулась на кобылу, в страхе отпрянувшую от нее. Спутав лошади передние ноги, Тонька приблизилась к костру, дразняще показала мне язык, свернулась клубочком возле Никиты на подстилке и уставилась на огонь своими громадными глазами. Никто из ребят не удивился ее появлению. Очевидно, они часто видели Тоньку в своей компании в ночном.

Смеркалось. Однообразно успокаивающе позванивали колокольчики на шеях лошадей.

Приковылял Митроша-бакенщик. Деревянная нога, похожая на бутылку горлышком книзу, захлестывала траву, стучала о камешки. Митроше выкатили из горячей золы костра печеную картошку, она жгла ему руки, и, очищая кожуру, он перекидывал ее из одной ладони в другую. В груди бакенщика, будто в самоваре, что-то клокотало, тоненько выводило бесконечные нотки. Он расстегнул ворот рубахи и проговорил хрипло и сердито:

— Духота! Гроза, должно, идет… — Потом, устремив на меня тяжелый взгляд темных навыкате глаз, сказал: — Вылететь-то ты вылетел, а где сядешь, неизвестно. Куда путь наметил?

Выслушав мои сбивчивые объяснения о заводе, о курсах по подготовке в вуз, о строительном институте, он спросил грубовато:

— А сдюжишь? — откусил картошку, проглотил и сказал, поглядев на меня: — Каждому человеку жизненная дорога проложена — одна и прямая. А мы все петляем, обходы, повороты разные совершаем… Почему? По глупости своей, по жадности: хочется заглянуть, что за углом. А надобно так: выбрал дорогу и крой без остановки, тяни. Куда больше хочется, туда и пошел. А план твой намечен с толком. Годов десять захватил, чай, не меньше? Это хорошо, если не помешают…