Александр Андреев - Ясные дали

Толпа вынесла меня на привокзальную площадь. День был тусклый, со всех сторон дул студеный ветер, вихрил мокрый снег. Какой-то приезжий, задержавшись, поставил чемодан между своих ног, огляделся и произнес не то с восхищением, не то с опаской:

— Вот она — московская прихожая…

«Прихожая» эта, с ее резким скрежетом трамваев на закруглениях путей, с машинами, перемешивающими снег с грязью, с расплывчатыми линиями каких-то неказистых и нерадостных зданий, с людской толкотней вокруг, показалась мне неприютной, бедной и невольно вызывала разочарование. «А Москва-то, она — добрая», — вспомнил я слова Сергея Петровича и грустно улыбнулся. Этот серый и мокрый день, это нагромождение каменных строений, несмолкаемый гул и безостановочное движение действовали угнетающе. Как-то сразу забылись и Большой театр, и отель «Савой», и такси. Все встало на свое место и приобрело реальные очертания. А народищу-то сколько! Легко ли тут выделиться… Лишь бы не потеряться в этом неуемном городе, найти себя. Но я готов был на любые испытания, только бы не плестись сзади всех. В памяти возник наказ отца: «Раздвигай все пошире — и ступай». И я пошел, пересекая площадь, наугад…

В Орликовом переулке возводился Дом книги, достраивалось здание Наркомата земледелия. На лесах неторопливо расхаживали строители… Мне казалось, что с такой высоты видна вся Москва как на ладони. Возможно, и столяры здесь нужны… Я свернул в холодное, сумрачное, еще не отделанное помещение.

Рабочий в синих предохранительных очках, присев на корточки, сваривал автогеном трубы. Белый и тонкий, похожий на иглу огонек с шипением вонзался в металл, и по трубе текли красные слезы, потухая и темнея. Я смотрел до тех пор, пока не заломило в глазах.

Наложив шов, сварщик погасил горелку и, сдвинув на лоб очки, поднял на меня утомленные глаза:

— Чего надо?

— Хочу устроиться к вам… — признался я.

— Я не устраиваю, парень, — ответил сварщик и, стащив с головы шапку, вынул из нее папиросу. — Вон мастер идет, у него спрашивай. Яков Фомич! Вот к тебе тут… На работу просится.

Мастер был молодой, в коротком пиджаке с серым барашковым воротником, в галифе под сапогами, в кепке, руки — в нагрудных карманах.

— А что ты умеешь делать? — спросил он, оценивающе оглядывая меня.

— Столяр я. ФЗУ окончил.

— Столяры мне не нужны. То есть вообще-то нужны, конечно, но это не по моей части. А вот если сварщиком хочешь, тогда возьмем. — Я промолчал, а он разъяснил мне: — Дерево есть дерево — сгорело и нет его. А сварщик — другое дело… Сперва подручным походишь, а там и сам сваривать начнешь. Зарабатываем мы больше, чем столяры. Ты комсомолец? — Я кивнул головой. — Видишь, как хорошо получается!

Я не устоял перед соблазном устроиться на работу без помощи других — помнил наказ Сергея Петровича не болтаться без дела. Сварщик… Что это такое?.. Наш школьный мастер Павел Степанович обидится, узнав, как легко я меняю свою профессию, скажет, зря учил, не пошла наука впрок. Но мне казалось, что столярное дело я уже знаю досконально, ничего загадочного для меня в нем нет. А тут все совсем другое, новое, интересное. Поработаю пока подручным, а там посмотрим…

— Где ты живешь? — спросил мастер, просматривая мои документы.

— Я только что с поезда. К родственникам еду.

Мастер переглянулся со сварщиком.

— Работать торопишься? Молодец, — сказал тот. — А на родственников особенно не рассчитывай: в Москве они другие, чем в провинции или в деревне, гостям не больно рады. Поселим тебя в общежитии на Соколиной горе. Там у нас такие же, как и ты, — холостежь.

Но в общежитии мне жить не пришлось. Тетка Анисья встретила меня с такой неподдельной радостью, будто только и ждала того дня, когда я к ней заявлюсь. Это была крупная, полная, большеглазая женщина, шумного и веселого нрава, с приятным, румяным лицом в ямочках; ямочек было много, и все они как будто излучали улыбки.

Не успел я переступить порога прихожей, служившей одновременно и кухней, как услышал ее задорный вопрос:

— Вы к кому, молодой человек?

Я сказал к кому, и назвал себя. Тетка Анисья изумленно воскликнула «Митенька!», торопливо вытерла руки о белый передник и звучно расцеловала меня в обе щеки.

— Петя, погляди, кто приехал! — крикнула она, обращаясь к мужу, находящемуся в комнате. — Ай, какой ты стал большущий! Ведь я помню тебя вот таким крошкой: бегал по улице, рукой штанишки придерживал, чтобы не свалились, стриженый, волосенки белые, серебряные. А сейчас уж, поди, за барышнями ухаживаешь?.. Ай, молодец, что приехал! Опоздай на неделю — не застал бы нас… Петя, ну выйди же сюда! Да снимай ты эту противную, грязную котомку! — Она ткнула пальцем в мой мешок и брезгливо поморщилась.

Торопясь распутать веревку, связывавшую лямки на груди, волнуясь, я еще больше затянул узел, и тетка Анисья в нетерпении смешно топнула ногой, схватила со стола ножницы — лямки только хрустнули, и мешок упал на пол, стукнувшись о мои пятки.

— Как мама твоя? Тонечка? Как они живут? Давно не видал? Это плохо…

Не успевая отвечать ей, я думал, что Тонька уродилась именно в нее, такая же шумная и озорная.

В двери показался муж тети Анисьи, Петр Васильевич Черемухин, инженер-строитель, флегматичный человек в шерстяном свитере, обтягивающем его округлое тело. Следом за ним вышел черный холеный кот Матвей, выгнул спину и зевнул, затем, ласкаясь, прислонился боком к ноге хозяйки. Петр Васильевич протянул мне руку и тоже сладко зевнул.

— Проходи, — сказал он по-приятельски и подмигнул карим и плутоватым глазом.

Большая комната была разделена деревянной перегородкой, в виде буквы «Т», на трое. Тетя моментально накрыла стол, послала меня умываться и вышедшей на кухню пожилой соседке Павле Алексеевне многозначительно сообщила:

— Племянник приехал.

— А вы горевали, что в квартире оставить некого, — отозвалась соседка, близоруко и с подозрением щурясь на меня; она предусмотрительно собрала со стола ножи и вилки и унесла все в комнату.

Пока я умывался, тетя не отходила от меня.

— Шею мой. Вот тут мыло осталось, — подсказывала она. — Знаешь, Митя, сними ты эту рубашку, я тебе Петину принесу. — Рубашка была велика мне, но тетя все же заставила надеть ее.

Черемухины искренне обрадовались моему приезду. Петра Васильевича командировали на три года на Крайний Север, и они рады были, что в квартире останется свой человек.

— За эти дни, Петя, ты должен Митеньку прописать и на работу устроить. Слышишь?

— Я уже устроился, — сказал я не без гордости. — Подручным сварщика…

— Когда же ты успел? — удивилась тетя и тут же, улыбаясь всеми своими ямочками, стала поучать, как мне жить в их отсутствие — какой посудой и каким бельем пользоваться, в какие шкафы и чемоданы доступ закрывался, за чем обязан следить, чем кормить кота Матвея, куда вносить квартплату и с какими людьми водиться, каких опасаться… — Оберегайся тех, кто по ночам у ворот толпится, голубятников, — эти до добра не доведут. Всех без разбора в дом не приводи, в особенности девчонок — смотри-и… — намекающе пропела она и погрозила мне пальцем, заставив меня покраснеть.