Александр Андреев - Ясные дали

Петр Васильевич пришел мне на выручку:

— Что ты его учишь? Не маленький, сам все понимает.

Он был до наивности доверчив, склонен был видеть в человеке только хорошее, много работал, много и с аппетитом ел, засыпал сразу и накрепко, как только голова касалась подушки, и, шумно поворачиваясь в постели, иногда падал с кровати.

Один раз это произошло при мне. Среди ночи я услышал, как что-то рухнуло на пол, и проснулся, испугавшись. Тетя Анисья усмехнулась сквозь сон — видимо, привыкла к таким полетам. Петр Васильевич, кряхтя, поднялся, вышел из спальни в одном белье, сел на диван ко мне и, почесывая грудь, стал закуривать.

— Малость просчитался. — Огонек спички осветил его сонное лицо с припухшими губами и веками; он смущенно улыбался.

Расспросив меня о жизни на заводе, в деревне, он заключил:

— Теперь с Москвой осваивайся… Сварщик — специальность неплохая, строительная… — Петр Васильевич, видимо, гордился своей профессией, хотя не удержался, чтобы не пожаловаться. — Страдальцы мы, строители, подвижники — покоя не знаем. То сюда поезжай, то туда. Ругают: делай быстро и хорошо. А попробуй-ка совместить: «быстро» и «хорошо»! А мы совмещаем. — В полумраке мелькала его рука, разгонявшая дым. — Строитель… Строить… Ты только вдумайся в эти понятия! Переведется на земле строитель — жизнь замрет. А в нашей стране в особенности. То, глядишь, домище громоздится, то заводская труба в небо упирается. А все мы, строители!.. Вот опять еду к черту на кулички, на север… — Он зажег настольную лампочку, незримая черта разделила комнату — понизу стлался мягкий свет, а сверху по-прежнему нависали густые ночные тени; Петр Васильевич подошел к карте, висевшей на стене, и палец его от кружочка «Москва» скользнул вправо и вверх. — Вот куда заберемся, видишь? А что там такое? Снега, мхи, ветра, да камни, да мерзлота — мертвая пустыня. Не обжито. Неуютно. Но приедем мы, строители, и знаю — закипит там работа. А где работа, там и жизнь… Выходит, строитель — самая необходимая фигура на земле, носитель жизни! Так что строительный институт — путь правильный.

Я смотрел на карту и думал: «Как странно и удивительно все складывается, точно в сказке или во сне… Давно ли я гонял в ночное лошадей и слушал рассказы Митроши-бакенщика о Москве? Давно ли мастер Павел Степанович обучал нас столярному делу? И всего лишь месяц назад читал я ребятам в Кочках «Декамерона». А сейчас вот я в столице, в центре государства. И Санька здесь… значит, нет ничего недоступного, стоит только захотеть… Теперь Никиту надо переправлять сюда, хорошо бы также и Лену… Интересно, что делает она в Горьком? Наверняка к капитанской рубке подбирается…»

Изучая карту, Петр Васильевич еще что-то говорил о своей трудной и гордой профессии, пока из спальни не послышался недовольный голос тетки Анисьи:

— Дай спать парню. Поднялся ни свет ни заря, дымища напустил целую комнату… Не забудь прописать его сегодня.

Я жалел, что Черемухины уехали. В пустой квартире остались мы вдвоем с Павлой Алексеевной, которая все еще подозрительно приглядывалась ко мне, щуря близорукие глаза, — она не носила очков, боясь, как бы стекла не скрыли молодой блеск ее черных, когда-то красивых глаз. Она еще не решалась на меня положиться и по-прежнему при моем появлении на кухне прятала ножи и вилки.

Все эти дни, с момента моего появления в Москве, меня согревала и ободряла мысль о Саньке. Представляя нашу будущую встречу, я не мог сдержать улыбки. Какой-то он теперь стал, мой дружок? Может, еще и не признает, заважничал, зафорсил — окружение его не чета нашим фабзавучникам!..

В воскресенье я собрался его навестить. Он жил в студенческом городке рядом со Ржевским вокзалом. В первую минуту я подумал, что ошибся адресом, — так поразил меня этот городок своим безотрадным и обездоленным видом. Как могла прославленная Московская консерватория поместить своих одаренных питомцев в эти грязные деревянные бараки с обвалившейся штукатуркой, что раскиданы в болотистой низине на задворках вокзала, где не смолкают гудки, звенят тарелки буферов и коптят небо сажей маневровые паровозы; крупинки несгоревшего угля оседают на окна, крыши и дорожки, перемешиваясь со снегом в липкую слякоть.

Я отворил дверь и вошел в узкий коридор. На меня обрушился хаотический рой звуков. Фанерные перегородки дрожали.

На кухне, рядом с плитой, кто-то играл на баяне; флейтист вытягивал пронзительную, сверлившую мозг ноту: подсунув нотную тетрадь под висящий на столбе огнетушитель, широкоплечий парень в майке-безрукавке, надувая щеки, басил на трубе: ух, ух, ух; казалось, дунет он посильней — и шаткий барак разлетится в щепки…

Дежурная показала мне Санькину комнату. Оттуда тоже сочились приглушенные аккорды пианино и пела скрипка. Я улыбнулся: что же другое может делать Кочевой, как не играть на скрипке? На стук мой никто не ответил, очевидно не расслышали. Я вошел. На скрипке играл какой-то рыжий студент. Он повернулся, не отнимая смычка от струн, равнодушно взглянул на меня и опять стал внимательно следить за своими пальцами, трепетавшими на грифе. Пианист даже не обернулся — одна рука на клавишах, второй переворачивал страницу нот. Здесь было тесно от людей, от коек, душно и сыро. Наша комната в школьном общежитии показалась мне роскошной в сравнении с этой.

Санька лежал на койке поверх одеяла, одетый — то ли спал, то ли просто закрыл глаза; на груди его белел листок бумаги, в протянутой руке — карандаш.

Я приблизился к койке и осторожно коснулся его плеча. Чуткие ресницы его дрогнули, он недоуменно и как бы испуганно мигнул раза два и повернулся к стене, должно быть думая, что я померещился ему, — настолько немыслимым для него было мое появление. Потом он вскочил, длинный, порывистый, с шумом отпихнул ногой табуретку и уставился на меня влажными, жарко блестевшими черными глазами.

— Митяй… — прошептал он растроганно и улыбнулся. — А я только что думал о тебе, честное слово… Раздевайся. — Он стал расстегивать пуговицу на моем пальто и спохватился: — Погоди, а как ты здесь очутился? Ты ведь в деревне был?.. Вешай пальто вот сюда. Садись. Я сейчас за чаем сбегаю. — Схватил чайник, кинулся к двери, но вернулся, сел напротив, тут же забыв про чай, и погладил меня по рукаву, как делал всегда, когда волновался сам или хотел успокоить меня.

Он был прежний, Санька, и в то же время другой, незнакомый — еще выше вытянулся, плечи еще более выпирали в стороны острыми углами, губы упрямо, по-мужски сжаты, взгляд глаз стал проникающе-зорким, немного тревожным, черные, с блеском волосы взлохмачены; как и раньше, он будто стеснялся своего роста и сидел, немного сгорбившись.