Александр Андреев - Ясные дали

— Конечно, — поспешно отозвалась Тоня и внесла в комнату его чемодан.

Я долго не мог заснуть, у меня были свои беспокойства, свои думы; скоро начнутся занятия, приедет Нина… Что я ей скажу?

Серебристые нити паутины, колыхаясь, плыли в прозрачном воздухе, оплетали деревья, уже тронутые легкой осенней желтизной. По тротуарам с важностью взрослых шагали первоклассники; стараясь подчеркнуть свою самостоятельность, они держались на расстоянии от мам и бабушек — у малышей начинались большие хлопоты.

Покровским бульваром шел в свою школу и я. Только не было у меня тех неясных ожиданий чего-то загадочного впереди, какие были у ребятишек. Два чувства боролись во мне: хотелось повидаться скорее с Бархатовым, очутиться на уроках Столярова, и тогда я торопился; но стоило только представить коварное лицо Аратова, вспомнить его речи, как желание идти исчезало, и я искал взглядом скамейку, чтобы сесть.

Скорее бы приезжала Нина; как она нужна мне именно сегодня, сейчас! Будь она рядом, я чувствовал бы себя намного спокойней и уверенней… Хитрить с ней, кривить душой, оправдываться я не стану, да это и невозможно — глаза ее не позволят. Я усажу ее в кресло, возьму за руки и расскажу ей все начистоту, ничего не утаю… Она поймет. Ведь Тайнинская — моя ошибка, случайность… Что ж, Ирина красива, талантлива, остроумна, начитанна, схватывает все на лету… И тоже ищет что-то свое. Но разные мы с ней, и взгляды на жизнь, на будущее разные, и пути разные — в этом я убеждался все больше. Ей нравится во мне прежде всего она сама: ах, какая замечательная девушка — принимает участие в простом парне, бывшем шофере, пытается поднять его до себя, сделать воспитанным, культурным, и если ему суждено когда-нибудь стать хорошим артистом и прославиться, то это только благодаря ее покровительству. А вернись я опять в шоферы, она постаралась бы меня поскорее забыть…

Нина — другая, ей дорог человек, каков он есть… «Ты прости меня своей любовью…», — вспомнились мне чьи-то стихи… Простит ли?

Еще на лестнице я услышал возбужденные восклицания встретившихся подруг и друзей.

В зале на меня налетел Леонтий Широков.

— Старик! Дружище! С приездом! С моим приездом! Дай я тебя обниму. — Огромный, в новом темно-сером костюме, он был настолько весел и разухабист, что казался подвыпившим. — Иди, все выложу, как мы доживали в станице без тебя. — Прижал меня в угол и заговорил, тщетно приглушая свой гулкий бас: — Поссорились мы с Сердобинским окончательно. Понимаешь, понравился я Порогову: парень я простой, бесхитростный, по-лисьи вокруг человека не петляю, да и талантишко, видно, есть. Ну, в общем, понравился. Написал он для меня еще несколько эпизодиков, так что моя роль в картине разбухла, стала погуще… А Сердобинский, видишь ли, недоволен: он ведь всюду со своим мнением, с поправками да с замечаниями лезет. Это кого хочешь взбесит, а Порогова тем более — не выносит позеров! Домой вернемся со съемки, Анатолий сейчас же начинает скулить: дескать, успех у Порогова случаен, фильмы его не так хороши, как о них кричат, в них больше шума и бенгальских огней, чем подлинного искусства; сам он неотесан и гордится тем, что воскресил собой давно забытый образ самодура из комедии Островского. И, главное, будто я, Широков, перед ним заискиваю… Ах ты, волчья лапа! Да я никогда ни перед кем не заискивал. И не буду! А ну, говорю, съезжай с квартиры! Поругались и разъехались. Он к Мамакину, а ко мне — Максим Фролов. И Яякин, представь, перестал ходить… Скучновато было, не скрою. В чайной один раз кружку пива выпил и — ша, домой… — Помолчал немного, затем поднял на меня глаза и попросил, смущенно улыбаясь: — Ты при случае все-таки помири нас с Сердобинским, зачем нам эта ссора? В одной группе, не скроешься… Да ты не слушаешь меня, старик! Что ты озираешься?

Я почти со страхом глядел в сторону двери — ждал Нину. Она вошла, на секунду задержалась на пороге…

— Нина твоя, — доверительно шепнул мне Леонтий, — ох, и скучала она по тебе, старик! Гордись. Уйдет на речку, сядет там на камень и сидит — Аленушка с картины Васнецова…

Нина шла ко мне через весь зал; темные, продолговатые глаза ее выражали трудно сдерживаемую радость. Мне хотелось кинуться ей навстречу, взять ее за плечи и улыбнуться в лицо… Но меня точно пригвоздила на месте какая-то темная, неподвластная мне сила. И радость в глазах девушки сменилась замешательством: она, видимо, пыталась постичь, что со мной произошло. В следующий момент руки ее испуганно прижались к груди. Она не произнесла ни слова, только, опустив ресницы, слабо покачала головой; думалось, что она сейчас заплачет. Мучительно было видеть ее такой!

Заговорил Леонтий:

— Здравствуй, Нина. — Он с недоумением посмотрел сначала на нее, затем на меня. — Почему вы молчите? Эй, товарищи! Какая кошка пробежала?

В это время в зал как бы впорхнула Ирина Тайнинская в светлой юбочке и красной кофте, засмеялась, зазвенела колокольчиком. Она на ходу чмокала подружек, с веселой лихостью отвечала на приветствия, чуть покачиваясь, приблизилась к нам, приветливая, сияющая, привычно взяла меня под руку, как бы демонстрируя свое право на меня, поцеловала Нину.

— С приездом! Говорят, вы повеселились вволю. Все в восторге от этой экспедиции.

Леонтий отодвинулся, хмурый и озадаченный, поглаживая шрам и невнятно ворча:

— Вот она, кошечка-то…

Нина принужденно улыбнулась Ирине:

— Мы не веселились, мы работали…

— Как пронеслось лето! — отозвалась Ирина с беспечностью, явно наигранной. — Оно у меня вышло горько-сладким: вначале скучно было, качалась в гамаке, читала романы из колхозной жизни — представляешь, счастье какое! А потом вот Дима приехал, скрасил жалкое существование… Ездили в Сокольники, на дачу, ходили в кино…

Нина, постояв немного, отвернулась к окну. Ирина Тайнинская, видимо, поняла, что причинила ей боль, нахмурилась, на свежее лицо легла тень минутного раздумья и раскаяния, и, чтобы не показывать этого, выбежала из зала.

Леонтий Широков мрачно смотрел в пол.

— Знаешь, старик, — прошептал он подойдя, — я считал тебя несколько… устойчивее…

Нина, не двигаясь, смотрела, как за окном дрожали на ветру широкие, уже порыжевшие листья липы. Я ощущал настоятельную необходимость объясниться с ней, снять с души камень.

— Нина, — сказал я, тронув ее за локоть.

Она медленно повернула голову, и я встретил открытый, ясный и непреклонный взгляд: в нем я прочитал свой приговор.

— Не говори со мной. И не подходи. Никогда.

Вот и разбилась наша любовь; осколки ее не собрать, соберешь — не склеишь, а склеить удастся — не станет звенеть… Я покинул зал.