Александр Андреев - Ясные дали

Через несколько минут в класс вошел Аратов, неожиданно оживленный, посвежевший; очевидно, хорошо отдохнул за лето. Островок волос на бронзовой голове его как будто уменьшился и посветлел, порыжели и колечки волос, видневшиеся в открытом вороте рубашки, во всем его облике появилось несвойственное ему добродушие, снисходительность; только по-прежнему он много курил да неизменно похрюкивал.

— Вы всё хорошеете, ребята, — говорил Петр Петрович, показывая в улыбке нижний ряд белых красивых зубов. — От вас глаз не оторвать, а в особенности от девушек… Широков, встаньте-ка. — Леонтий поднялся. — Кто подумает, что год назад он вырвался из дремучих лесов, от медведей? Красавец-мужчина!

Леонтий, краснея, потрогал шрам на щеке и сел.

— Многие из вас уже снимались! Ну и как, успешно? Насколько помогли вам наши уроки, этюды? — Он тяжеловато повернулся — стул жалобно скрипнул под ним, — через плечо взглянул на меня. В этом взгляде я уловил насмешку. Подымало искреннее желание заявить ему: «Я был счастлив, что все лето не виделся с вами».

Сердобинский поспешил заверить Аратова:

— Еще бы, Петр Петрович! Режиссеры, они такие: что на поверхности лежит, то и берут, копнуть в глубину им некогда — скорее метры гнать. План! Фундамент под нас подвели вы, Петр Петрович.

— Так и должно быть, — согласился с ним Аратов. — Сперва фундамент закладывают, а затем уж и здание возводят. У одного это здание — назовем его актерским мастерством, талантом — массивное, строгих и четких линий, точно высеченное из камня; у второго, наоборот, собрано из малых, тщательно отделанных деталей; у третьего — все в затейливых украшениях: вензеля, инкрустация, резьба, балкончики, наличники, башенки, флюгера… Формы мастерства беспредельны!

Максим Фролов толкнул меня в бок локтем, шепнул:

— Ты в какой стиль себя зачисляешь? Я — в готику, меня на верхи тянет. Я хочу, чтобы мое мастерство было вроде Собора Парижской богоматери.

— С химерами?

— А как же! У артиста вся жизнь — химера, неосуществленная мечта.

Сердобинский тщеславно полюбопытствовал:

— А к какому виду строений меня отнесете?

— Ты — сарай, — ответил Леонтий. — Тесовый сарай, со щелями, в которых свищет ветер.

Сердобинский отвернулся, глубоко обиженный; я упрекнул Леонтия:

— Ты же просил помирить вас…

Петр Петрович закурил новую папиросу, встал и, косолапо ступая, начал прохаживаться, чего раньше с ним не бывало; клочья дыма тащились вслед, как бы цепляясь за уши его, за плечи.

— С этюдами у нас с вами покончено, — торжественно известил он. — Но в процессе работы мы не раз будем возвращаться к ним… — Он выдержал паузу и произнес, как самое важное: — С сегодняшнего дня мы приступаем к сценическим отрывкам.

В классе на секунду все замерли в томительном ожидании, потом зашептались, заскрипели стульями.

Аратов вынул из портфеля несколько листков. Наступила тишина, все внимание было приковано к этим листкам: кому что достанется — ведь от этого будет зависеть дальнейшая судьба.

— Мольер — «Мещанин во дворянстве», — объявил Петр Петрович. — Заняты: Мамакин — господин Журден, Кобылина — госпожа Журден, Акимова — их дочь. Мольер — «Жеманницы», — читал далее Аратов. — Заняты: Тайнинская, Хороводова, Фролов, Вобликов. — Смолкнув на минуту, он оглядывал тех, кого называл, улыбался и чуть наклонял голову, точно любовно преподносил дорогой подарок: «Примите, пожалуйста…» — Гольдони — «Хозяйка гостиницы». Заняты: Широков, Петровская. Лопе де Вега — «Собака на сене». Заняты: Кравченко, Смирнов. Бомарше… — С недоумением прислушивались мы к непривычным именам, переглядывались.

Я напрягался все больше и больше: что-то он мне приготовил?..

— Горький, — неожиданно сказал Петр Петрович, — инсценировка рассказа «Челкаш». Заняты: Сердобинский — Челкаш, Ракитин — Гаврила.

Меня будто ожгло — всего ожидал, только не этого. Я даже привскочил. Этот нетерпеливый жест был воспринят Аратовым как протест.

— Вы недовольны, Ракитин? — спросил он хмурясь.

— Да.

— Почему? Чем?

— Гаврила — глупый, жадный, трусливый человек, я ненавижу, я презираю таких! — выпалил я задыхаясь. — Я не могу, я не буду его играть!

Как и большинству юношей в начале актерского пути, мне мерещились благородные герои, романтики, красавцы, люди больших страстей и мужества, рыцари! А тут — Гаврила… После я убедился, что глубоко заблуждался: способности актера полнее всего раскрываются в ролях характерных, оригинальных. Но тогда это было именно так. Я открыто восстал против Гаврилы, а заодно и против Петра Петровича.

Аратов выдернул из зубов папиросу, раздавил ее в пепельнице и с решимостью подступил ко мне; на белках выпуклых глаз опять проступили красные прожилки.

— Ваши капризы мне начинают надоедать. Терпеть их дольше я не намерен! Если вы думаете, что вы герой, так вы глубоко ошибаетесь. Вы не герой.

Во мне все дрожало; так же раздельно, как и он, я выпалил ему в лицо:

— А если вы думаете, что вы педагог, то вы тоже ошибаетесь. Не педагог вы, если не знаете, что надо ученику!

Аратов оторопело отступил, машинально застегнув пиджак на все три пуговицы.

— Вам надо выйти из класса, вот что я хорошо знаю, — проговорил он; но вместо меня вышел сам, швырнув на стол листки.

Резко и угрожающе прозвучали его шаги, легкими уколами отдаваясь в моем сердце. Я пожалел о случившемся: отделаюсь ли я когда от своей грубости и несдержанности!

Вслед за тем на мою голову обрушился справедливый гнев группы; кричали со всех сторон, обвиняя меня в зазнайстве, в самомнении.

Моим защитником оказался один Мамакин; он поднял руку, дождался тишины и сказал:

— Он тоже хорош, Аратов, — только и норовит, как бы унизить человека. Ну, спросил бы, в чем дело? Объяснил… На то он и педагог. А он сразу — «не герой». Сам он больно герой. Надавал нам французов и доволен! Какой он был, Журден этот, черт его знает! С какого бока к нему подходить?

Ирина зло сузила на меня глаза, поджала губы, от этого лицо ее по-лисьему заострилось:

— Мне за тебя стыдно: ты совсем невоспитанный… Хорош Петр Петрович или плох — не нам судить, он наш учитель, и мы обязаны его уважать. Это элементарно.

— Что ты хочешь от меня? — спросил я резко, удивляясь не свойственной ей рассудительности.

— Ты обязан перед ним извиниться… Иначе тебя исключат из школы. И я буду очень рада этому.

— Пусть.

— Тебя ничто здесь не удерживает? Никто не дорог? Странно… — Ирина как будто размышляла вслух. — Неужели я ошибаюсь в тебе? — Она своевольно вздернула плечиком и отдалилась, обронив с презрением: — Шофер и есть шофер…

Леонтий, как всегда, втиснул меня в угол:

— Это ты, действительно, перехватил, старик.. Теперь, брат, держись крепче. Это дело, сам понимаешь, так не оставят…