Александр Андреев - Ясные дали

Столы постепенно пустели. Сердобинский, подойдя, галантно склонился над Ириной, приглашая ее танцевать. Тоня незаметно исчезла. Никита с Саней вышли в коридор. Я сидел за столом один и думал о Нине. «Не подойдет же она ко мне первая. Подойду я к ней и поздравлю с Новым годом. Она наверняка ждет моего шага…».

Я протолкался к тому месту, где она сидела. Леонтий сосредоточенно ковырял вилкой заливную рыбу. Он сказал, что Нина ушла домой.

— Когда?

— Только что. Может, догонишь.

Выбравшись из зала, я скатился по лестнице и выбежал во двор. Нины не было. Падал снежок. Я постоял немного, вздрагивая от холода, возвращаться наверх, в гам и суматоху, не хотелось. Ирина раздражала своим кокетством, Тоня вызывала обиду за Никиту, уход Нины обострял горечь и одиночество. Потянуло вдруг домой, к маме, возле нее тепло, тихо, спокойно…

Поднявшись, я заглянул в один из классов — оттуда вырвалась бурная плясовая музыка, хлопки и топот ног.

Саня Кочевой сидел за роялем и с увлечением наигрывал «Русскую». В кругу журавлиными своими ногами выделывал колена летчик Афанасий; широченные пузыри его галифе будто раздувались ветром. Вот он, шаркая носками, подступил к Тоне, топнул и нелепым изваянием застыл перед ней в незаконченном движении, раскинув в стороны руки.

Тоня взглянула на Караванова, как бы спрашивая у него разрешения: принять вызов или нет, затем прихватила подол платья рукой, вскинула с надменностью подбородок и, прежде чем я успел задержать ее, пустилась в пляс, поплыла все быстрее и быстрее, взмахами подола расширяя круг. Повернув голову, смеясь полным ртом, она взглядом звала за собой Афанасия. И, сорвавшись, он помчался за ней, притопывая, пристукивая каблуками. Саня, оглядываясь через плечо, торопил их своей музыкой, подхлестывал, все убыстряя темп. Тоня рассыпала четкую и ясную дробь, Афанасий, приседая, складывался втрое, длинные ноги его не успевали выбрасываться в такт музыки, и, споткнувшись, он сел, захлопал об пол ладонями. Раздался смех. Перешагнув через его ноги, Тоня подошла к Караванову и доверчиво и, как мне показалось, привычно оперлась о его руку; она раскраснелась, дышала порывисто. Он одобрительно кивнул ей, едва приметно улыбнувшись.

В этот момент я заметил, как Никита, стиснув в зубах папиросу, сощуренно взглянул на Тоню, потом повернулся и, расталкивая встречных, спокойно двинулся к выходу. Должно быть, нелегко давалось ему это спокойствие…

Я негодовал на Тоню: как она свободно ведет себя с Каравановым. И пляску устроила…

— Прощайся со своими знакомыми, — сердито сказал я ей. — Собирайся домой.

— Так скоро? Подождем еще немного. Здесь так хорошо, Митя… Ну, капельку!

Откуда-то появившаяся Ирина Тайнинская похвалила Тоню:

— Вы хорошо танцуете.

— По-деревенски.

— Вы совсем не похожи на деревенскую. — Ирина взяла меня под руку. — Ты меня проводишь?

Тоня с готовностью ответила:

— Конечно, проводит. Меня тоже проводят.

— Никаких провожатых. Пойдем все вместе.

Тоня, нахмурившись и склонив голову, подумала немного, поглаживая шелковый цветок на груди, и отошла. И тут же ко мне с решимостью подступил Караванов, подчеркнуто вежливый и настойчивый, по привычке одернул гимнастерку.

— Ваша сестра не младенец, чтобы ее опекать. У вас нет никаких оснований не доверять нам.

Я не знал, как мне вести себя с ним. Мне нравилась в нем прямота и смелость, в то же время он явился причиной страданий Никиты… И, конечно, он, Герой Советского Союза, наверняка избалован вниманием. А излишнее внимание часто лишает людей скромности.

— А почему я вам должен верить? Я вас не знаю. И сестра видит вас второй раз…

— Это делает ей честь, — отчеканил он, — она разбирается в людях больше, чем вы, хоть вы и старше ее.

Тоня встала между нами, чмокнула меня в щеку.

— Не беспокойся, братик, — шепнула она с лукавой нежностью.

Караванов сделал несколько шагов вслед за ней, вернулся, и тут я впервые увидел, как он засмеялся, простовато и задушевно; зубы у него были белые и ровные.

— Знаете что? Давайте не будем ссориться. Ни к чему это не приведет, — проговорил он и подал руку. Мне оставалось только пожать ее.

А Саня Кочевой все играл, не переставая, на рояле, забыв обо всем на свете…

За окном дружно звенела капель, по водосточным трубам, срываясь, с веселым и пугающим шумом скатывался лед. Воздух казался густым и синим. Я слышал, как в кухню влетел Саня Кочевой и торопливо спросил мать:

— Тетя Таня, Митя дома?

— Только что пришел, — отозвалась мать с легким испугом. — Аль случилось что? Уж не гнались ли за тобой, Саня? Взъерошенный весь…

Я вышел в кухню. Саня, действительно, выглядел растрепанным, пальто нараспашку, рука комкала кепку, масленисто-черные глаза светились нетерпением.

— Сергей Петрович приехал, — выпалил он возбужденно. — Делегат XVIII съезда! Позвонил в общежитие, оставил для меня телефон. Я уже бегал к нему, он в гостинице «Москва» остановился, да не застал. В Кремле он. Одевайся скорее, встречать пойдем. За Никитой еще надо заехать. Ты давно видел его?

— Кого?

— Никиту.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

После новогоднего вечера Никита заходил к нам всего раза два, и то ненадолго, заметно осунувшийся, странно присмиревший, с грустным прищуром глаз и горькой усмешкой.

Однажды он застал дома Тоню, они поздоровались друг с другом и замолчали, ощущая тягостную неловкость. Сестра тоже казалась притихшей, глядела на него участливо, будто сожалела о чем-то. Прежняя простота, ласковая шутливость между ними исчезли…

Я знал, что сестра встречалась с летчиком Каравановым. Как-то раз ночью, возвращаясь из школы, я увидел их у ворот. Разговаривая вполголоса, они переминались с ноги на ногу, видимо, стояли долго, а было холодновато. Не задерживаясь, я сказал тоном старшего:

— Что это за манера мерзнуть у ворот. Хотите поговорить — идите в дом.

— Сердитый же он у вас, — услышал я снисходительное замечание Караванова.

…Мать встретила Никиту ласковым упреком:

— Что это ты, сынок, забыл нас совсем?

— Сутки не резиновые, тетя Таня, их не растянешь, — пробовал он оправдаться. — Время никак не выкрою, вот беда… Работа, учеба, экзамены на носу… — Торопливо достал папироску, закурил, скрывая за дымом проступившую на скулах краску; взглянул на Тоню, которая повязывала у зеркала голову платком, сказал мне вполголоса: — Ты уж не обижайся, Дима, что я теперь пореже ходить к вам стану. Так, брат, мне легче…

Тоня вышла, я кивнул вслед ей:

— Неужели из-за нее? — Я все еще не мог поверить, что Тоньку, взбалмошную девчонку, можно воспринимать всерьез, да еще переживать из-за нее! — Черт бы ее побрал, эту Тоньку!