Семен Крутов - Синие солдаты

Сергею захотелось плакать, но слез не было. Как молния промелькнуло воспоминание о родине. Весенний, солнечный день, пышные зеленые луга, усеянные цветами, и образ матери, ласковой и кроткой. Если бы только можно было прижаться к ее груди и заснуть глубоким безмятежным сном!

А звуки печальной, чарующей музыки все лились и лились. И страстно, как никогда ранее, ему захотелось жить.

Он должен жить! Жить хотя бы для того, чтобы поведать всему миру о нечеловеческих зверствах и насилиях, о надругательствах, совершенных над людьми, об ужасах фашистского плена!

Челюсти его были стиснуты, кулаки сжаты. Осыпанный инеем, падавшим с елей, Сергей медленно двинулся в сторону бараков, где еще теплилась человеческая жизнь. Он шел тихо, спотыкаясь и падая, но поднимаясь вновь и вновь, суровый, ожесточенный, с неукротимо-страстным желанием жить и бороться.

— Да, мы синие солдаты, но тем страшнее мы для вас! — шептал он. — Жить! Я должен жить!

С раннего утра в лагере поднялась суматоха. Забегало начальство, унтеры ходили по баракам, заставляя дневальных мыть полы, двери, подметать, выбрасывать в мусорные ящики каждую лишнюю тряпку.

— Генераль-инспектор едет! Гросс генераль! — говорили солдаты.

После «воскрешения» Сергея поместили в теплый барак для выздоравливающих. Кризис миновал.

Железный организм его чудом выдержал, и на десятый день Сергей уже — самостоятельно стал подниматься и бродить по бараку, хотя на улицу еще не выходил.

Когда в сопровождении офицеров в барак вошел генерал, Сергей, зябко поеживаясь, лежал на нарах. Его заострившееся лицо было смертельно бледным.

— Внимание! — подал команду дневальный.

Все устремили глаза на открывшуюся дверь. Первым вошел генерал, высокий, седой, с пронзительно-хищным взглядом и орлиным носом. Щеголеватый обер-лейтенант, адъютант генерала, услужливо распахнув дверь, пропустил его вперед. Вслед за генералом вошли еще четыре офицера. Внимательно окинув глазами сидящих на нарах пленных, генерал поморщился от спертого, тяжелого воздуха.

— Сдраствуйт, коспота, — стараясь скрыть брезгливость, проговорил он.

Здравствуйте, — нестройно ответили четыре-пять голосов.

— Как вы пошивайт? Кушать хватайт?

— Как вам сказать, господин генерал, сами видите, маловато, — ответил за всех пожилой солдат-дневальный. Он стоял перед генералом, явно нервничая, и мял в руке пилотку. Сверху одежды у него была накинута шинель с поднятым воротником.

— Нитшефо! Нитшефо! — пробормотал генерал.

— Русский зольдат — гут зольдат. Фыносиф. Если пы русский зольдат стать германский официр, он бы фесь мир попетиль, — стараясь казаться гуманным и добрым, проговорил он. — А как с фами опращайт? Не пьют ли?

Ответом было гробовое молчание.

Генерал неловко помялся и снова шутливо заговорил:

— Нитшефо! Нитшефо! Наш фельикий канцлер Бисмарк кофориль: у русский нарот на фсякий слутшай ф шисни есть сфой нитшефо. А это пыль шелестный канцлер, фельикий шеловек.

— Но, господин генерал, великий канцлер имел в виду совсем другое, когда говорил об этом «ничего» русского народа.

Лохматые брови генерала вздрогнули, нахмурились, и холодный взгляд устремился на того, кто произнес эти слова. Перед ним, рядом с двухъярусными нарами, стоял в накинутой на плечи русской шинели молодой пленный солдат. Губы его нервно вздрагивали, умные, глубоко запавшие глаза внимательно и сурово смотрели на генерала. Это был Сергей.

Генерал вынул носовой платок и, зажав им нос, подошел к окну.

— Потшему не помыйт? — раздраженно и брезгливо заметил он дневальному, указав на окно, а затем, резко повернувшись, пошел к двери.

Офицеры угодливо расступились, фельдфебель распахнул дверь. Торжественно, важно, не сказав «до свидания», выплыл генерал, его поджарые ноги нервно подрагивали. За ним торопливо выскользнули и все сопровождавшие. Последним уходил адъютант генерала, молодой обер-лейтенант с тонким интеллигентным лицом, в узком, как корсет, мундире. Уходя, он оглянулся и пристально посмотрел на Сергея. Глаза их встретились. Брови адъютанта вздрогнули, на лице появилось выражение недоумения, сменившегося удивлением. Какой-то давно забытый, смутный образ мелькнул в памяти немецкого офицера. Закрывая дверь, лейтенант задел притолоку фуражкой, которая чуть не слетела с его головы.

Выйдя на улицу, обер-лейтенант увидел стоящего навытяжку перед генералом испуганного фельдфебеля.

— Funf und zwanzig! [10] нем . двадцать пять — уловил лейтенант последние слова генерала.

Возбуждение, охватившее Сергея, сменилось страшной усталостью. Обессиленный, он лег на нары.

«Что будет? — мысленно возвращаясь к генералу, думал он. — Расстреляют? Может, сейчас же перейти из этого барака в другой, затеряться среди людей? Все равно! — решительно махнул он рукой. — Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» — И с головой укрылся шинелью…

«В чем дело? Почему так вспыхнул генерал? Что за «ничего» и что под этим подразумевал Бисмарк? Где я видел этого пленного? — думал в это время обер-лейтенант Ридлинг, адъютант генерала Шварца, еле поспевая за ним. — Кому он приказал дать двадцать пять палок? Этому пленному?»

Вечером в памяти вдруг всплыла забытая сцена. Осень. У небольшого озера на Смоленщине русский пленный, студент, моет его машину. Ридлинг говорит ему о конце России и русского языка, а тот отвечает: «Вожди приходят и уходят, а народы остаются». «Да-да, в бараке был тот самый студент-филолог. Те же ироничные, насмешливые, проницательные глаза, та же бесстрашная манера выражать свое мнение. Это, без сомнения, он… И что же все-таки означает это «ничего»? Что подразумевал под этим Бисмарк?» — опять спросил себя Ридлинг.

Через неделю, в свободный воскресный день, он с утра обложил себя томами сочинений Бисмарка, взятыми в городской библиотеке, и, бегло перелистывая их, искал лишь русское слово «ничего». Только к ночи, когда глаза уже слипались от усталости, он нашел то, что искал.

«Однажды, — писал Бисмарк, — в молодости, когда я работал военным атташе германского посольства в России, я возвращался поздней ночью из Царского Села в Петербург. Пришлось ехать с простым крестьянским возницей на розвальнях, потому что не нашлось извозчика, который решился бы выехать в поле в разыгравшуюся вьюгу: мне обязательно надо было к утру добраться до Петербурга.

Вихри снега застилали наши глаза, лошадь выбилась из сил, и мы потеряли дорогу. Казалось, гибель была неизбежной. Впереди была целая ночь, а вьюга все усиливалась. Но мой возница все время успокаивал: «Ничего, барин, ничего». Он отпряг лошадь, привязал ее за повод к саням, опрокинул их. Мы залезли с ним под розвальни, постелив один тулуп под себя и одевшись другим.