Михаил Керченко - У шоссейной дороги

Кузьма Власович принес рыбу — несколько больших золотистых карасей, быстро очистил их, круто посолил, положил на сковородку и сунул ее в огонь.

— Хорошо ловится рыба, Кузьма Власович?

— В иные дни хорошо. Надо места знать, сноровку иметь.

— Если много попадается в сети, что вы с ней делаете?

— Сушу. А то людям отдаю.

— Как отдаете?

— А так, задарма. Пусть едят. Не пропадать же добру. Сейчас у меня в садках припасено центнера два. Приедет Дмитрий Иванович на своей машине, все увезет. Его дочь замуж собирается. Деньжонки нужны мужику. Продать — не мудрено, а мудреней того — где взять. Кто едет в гору, тому и подпряжка впору.

— Стало быть, Дабахов продает вашу рыбу?

— Не моя рыба. Я только дабаховские сети ставлю да сымаю. Не в тягость — озеро-то рядом. А Дмитрию Ивановичу еще с рук сбыть надо рыбу-то. У него забот полон рот.

— И вы ни рубля не получаете?

— Ни копейки. Да я и не возьму. Не из тех… В иной праздник бутылочку красненького привезет. Выпьем и делу конец.

Мы сели завтракать. Значит, Дмитрий Иванович здесь частый гость? Надо как-то отвадить его от старика. Непременно. Спокойнее будет. Пасека — не проходной двор. Тут посторонним делать нечего. Наверное, Кузьма Власович стесняется отказать ему.

Я надел лицевую сетку, прошел по рядам разноцветных ульев. По лету пчел определил около десятка слабых пчелиных семей, осмотрел их. Некоторые подсилил за счет других и распечатал крайние медовые соты. Сделав запись в журнал, отправился бродить по перелескам. Уже полдень. К этому времени Марина обещала приехать. Очевидно, что-то помешало ей…

Иду по изреженному березовому колку, опускаюсь в логовину и взбираюсь на холм, заросший соснами. С холма открывается вид на озеро. Я подхожу к обрыву и смотрю вниз. На каменном выступе сидит орел. Заметив меня, он лениво и неспешно взмахивает огромными крыльями и летит над обширной впадиной. У подножия утеса темнеют сосны вперемежку с березами, а дальше раскинулось неоглядное озеро, подернутое синеватой дымкой. Над ним в воздухе вьются чайки. Тут и там острова. Надо когда-нибудь съездить туда.

Я любуюсь полетом орла. Услышав сзади треск сухого сучка, поворачиваюсь. Марина! Рядом, у ее ног вертится Адам.

— Здравствуй, Ваня! Ты испугался? — Радостная, сияющая подлетела ко мне Марина. На ней легкое ситцевое платье без рукавов.

Я подхватил ее на руки, оторвал от земли и начал кружиться. Адам звонко залаял.

— Сумасшедший, упадешь! Адам, укуси его, — хохочет Марина, обвивая мою шею руками.

Я бережно опускаю ее на землю, целую и откровенно любуюсь.

Она ладонью закрывает мои глаза.

— Не смущай меня, пожалуйста.

— Как ты сюда попала?

— С дядей приехала. Кузьма Власович указал, куда ты пошел, Адам по следу повел. — Она замолчала, внимательно посмотрела на меня и вздохнула:

— А ты осунулся, словно из заключения вышел. — И сразу же переменила разговор. — Правда, славно здесь? Озеро-то какое! Поедем вон на тот островок. Лодка есть?

— Поедем. Только не сегодня, Марина. Когда-нибудь. Ладно? Оставим свою затею на следующий раз…

— Хитрец! Я хочу сегодня же, понимаешь: сегодня!

— Мало ли чего ты захочешь! — шутя перечу ей. — Ты не ребенок.

— Чего захочу, хоть из-под земли достань. На то ты и Иван-царевич, — лукаво хмурит брови. — Давай: по щучьему велению, по моему хотению, перенеситесь Иван да Марья на ближний остров…

— Иваны-царевичи все были дурачки, но только в начале сказки. А потом умнели и становились красавцами. Прав я?

— С тобой такого чуда не произойдет, — смеется она и, слегка толкнув меня в грудь, бежит вниз, в цветущую ложбину. Впереди — Адам. У Марины в руках косынка из какой-то легкой разноцветной кисеи. Я почти настигаю ее, хватаюсь за косынку, но Марина с хохотом скрывается за деревьями.

Я устал преследовать ее, задохнулся. Она сильная и выносливая — не догнать. Падаю в буйную зеленую траву на лесной поляне. Смотрю в небо. Там в голубой бездне разбросаны облачка, похожие на легкие белые шары одуванчиков. Шары расползаются, превращаясь в парашюты, летят, летят и тают. Солнце ярко сверкает, как будто из него непрерывно выбивают кремнем мягкие золотистые искры. Вокруг медвяный запах травы, оглушительный треск кузнечиков. Лениво плавают в воздухе на прозрачных крыльях синие и голубые стрекозы. Я утонул в море зелени и цветов. Вот он, мой покой, мой остров уединения. Об этом я мечтал. Теперь никому не позволю вторгнуться в мою обитель. Никому. Тут я живу!

Закинув руки за голову, я смотрю на всю эту красоту и кричу:

— Марина! Где ты?

Она подкрадывается, придерживая рукой локон волос, спадающий на глаза, шаловливо щекочет мне шею березовой веткой и порывается бежать.

Я вскакиваю и ловлю Марину за руку. Она заразительно хохочет и падает на траву. Адам лежит в стороне, наблюдает за нами, повиливая хвостом.

— Ой, не могу, сдаюсь! Передохнуть надо! Поиграли и довольно.

Я упрямо ловлю ее горячие губы. Пес тормошит меня за рукав, делает вид, что защищает девушку. Она сидит в траве, распустив льняные шелковистые волосы. Адам смотрит на нас, высунув длинный влажный язык, словно улыбается… Мы счастливы.

Я спросил Марину, почему не встретила меня на вокзале.

— Не обижайся. В командировке была. В редакцию пришло письмо, анонимка: «В деревне Копытино проживает безродная и бездомная, никому не нужная старушка. Почему государство не позаботится о ней?» Я нашла эту старушку: маленькую, сухонькую, подвижную. Приятная бабуся — разговорчивая и любезная. Сначала утверждала, что у нее действительно никого нет, но тем не менее в дом престарелых ехать не хочет потому, что «свои деревенские люди роднее родных: и приветят, и накормят, и постель постелят…» А жители Копытино рассказали: старушка в молодости усыновила чужого ребенка, вырастила. Он работает главным инженером колхоза. Старушка выпестовала троих его детей. Они уже обзавелись своими семьями и теперь, бабуся стала для них помехой. Анонимку сочинил сын-инженер, он признался мне: «Сам живу в стесненных условиях с дочерью и зятем, а люди не понимают этого, в глаза пальцами тычут, дескать, выгнал старуху. Я и написал, надеясь, что райисполком обратит внимание, отправит старушку в дом престарелых, мне-то это делать неудобно… Да, видно, никому теперь старики не нужны. Время такое». Видишь, как рассуждает?

Старушка ни на кого не жалуется, защищает и сына и внуков: «Мне и так хорошо, зачем им мешать. И вы не беспокойте их», — просила меня, пряча в глазах боль.

Мы долго молчали. Я думал: из Марины выйдет настоящий журналист. О старушке думал: всю свою любовь, здоровье отдала людям, и у нее хватает мудрости не обижаться на тех, кто ее обидел. Поймут ли они, что были несправедливы к ней, осудят ли себя?