Михаил Керченко - У шоссейной дороги

— Легок на помине. Помяни волка, волк из колка, — проговорил Кузьма Власович, повернувшись к нам спиной и снимая с березового сучка кожаную узду. Он был недоволен, что его оторвали от работы.

Дабахов нервно поджал оттопыренную губу.

— Что нового в городе? — заговорил я, чтобы не обидеть гостя. Куда денешься? Придется отложить работу и проявить радушие.

— Напои, накорми, а после вестей попроси. Я сегодня еще не завтракал. Под ложечкой зверски сосет.

— Иван Петрович, угощай ухой, а я пойду лошадь напою, — распорядился старик.

— Давай я напою лошадь, а? — вызвался Дабахов. — Тебе тяжело.

И эта его готовность помочь опять удивила меня. Стало быть, он приехал за рыбой, но ее, кажется, нет в садках.

Сторож неохотно кинул ему узду. Дабахов ушел.

— Что вас, Кузьма Власович, связывает с ним? — спросил я старика. — Ведь вам он чужой, я бы сказал — враг… жену отобрал.

Шабуров присел, закурил трубку.

— Это как сказать, Иван Петрович. Когда мы были парнями, то крепко дружили, водой не разольешь. Он любил Ульяну и я тоже. Тут ничего не попишешь. Только я, должно быть, приглянулся ей, и она вышла замуж за меня. Детей нам бог не дал, а там война все перепутала. Ульяна получила похоронную и решилась на такое дело, родила от него. Сын его, а вырастил я. Выходит, что мы как бы породнились. Что же сердиться? Время прошлое, давнее. Теперь ничего не изменишь. Сергей мне люб, как родной, живу с ним. А то бы пришлось одному старость коротать.

— Так, значит, вы сверстники с Дмитрием Ивановичем?

— Я на три года постарше. Жизнь меня состарила, скрутила. Война, чужбина…

Он подошел к верстаку и принялся сколачивать рамки.

Спутав лошадь у леса, вернулся Дабахов.

Я присмотрелся к нему: худощавое лицо, черные густые брови и маленькие юркие глаза… Он выглядел намного моложе Кузьмы Власовича. Лет на десять.

Старик был не в настроении и уклонялся от разговора с Дабаховым. Мне уже неловко стало.

— Надо закинуть бредень. Не желаешь? Денек славненький, — предложил Дабахов.

Шабуров так и резанул его холодным взглядом и начал сильнее стучать молотком.

— Бросай, Кузьма Власович. Поедем, — приказал Дабахов.

Тот поморщился, поцарапал бороду и неторопливо отодвинул от себя инструмент:

— Поедем, коли надо. Мне все равно. Ты как, Иван Петрович?

— Ну, с часок можно побродить по теплой воде.

Рыбачили недалеко от железной дороги. Там хороший песчаный берег. Кое-где из воды торчал реденький камыш. Дабахов разделся донага. Его тощий, как у гончей собаки, живот, казалось, прирос к позвоночнику. Кривые в коленях ноги осторожно переступали в воде. Мы с ним тянули бредень. Он шел по мелководью и местами, чтоб не спугнуть рыбу, командовал мною. Я, очевидно, делал не так, как надо, он злился. Шабуров все это видел, костыляя по берегу с ведром. Мы с трудом выволокли бредень на отмель. В мотне бились, сверкая серебром, караси. Улов был хороший: целый брезентовый мешок.

— Ты везучий, парень. С тобой можно рыбалить, — приговаривая, Дабахов, откидал в наше ведро десятка два карасей. Мешок погрузил в багажник.

— Кончайте. Поехали, — скомандовал Кузьма Власович. — Своих дел невпроворот.

— Может, мужики, еще разок закинем бредень, а? Уж больно икристая сегодня идет рыбешка. Давайте! — загорелся азартом Дмитрий Иванович.

— Тебе че, мало? — повысил голос Шабуров.

— Мне всегда мало, — не смущаясь ответил Дабахов.

— Наглому дай волю, он захочет и боле.

Я даже оторопел. Что случилось со стариком?

— Не ты мне даешь, сам беру. Что седня ерепенишься? — взвизгнул Дабахов и, сморщив лоб, подошел к одежде, начал нервно шарить в карманах, искать папиросы.

— А то, — бурчал Кузьма Власович. — Лихих пчел подкур неймет, а твоих глаз стыд не берет.

— Тебя берут завидки на чужие пожитки, — отпарировал Дмитрий Иванович, натягивая штаны.

— Нимало. Я-то ни капли не жаден. А вот про тебя верно сказывают: сколько собака не хватает, а сыта не бывает.

— Вот как заразговаривал, колченогий дурень. Выходит, я в долгу перед тобой. Нет, ты мой должник на всю жизнь: тебя сын мой кормит. Ты к нему присосался, как пиявка. Ты!

И Дабахов выпрямился, засунул руки за ремень, победно и нагло глядя на старика. Тот, склонив голову набок, мягко, спокойно, даже снисходительно, спросил:

— Разве у тебя есть сын? И фамилия у него — Дабахов? Ну-ко ответь? Может, че и придумаешь?

— Причем тут фамилия? От меня он родился? От меня!

Шабуров совсем успокоился, улыбнулся и похлопал Дабахова по плечу, словно лучшего друга:

— Ага. Бычок чужой, а теленочек наш. Забирай свои сетишки и больше не засти мне свет. Идем, Иван Петрович, идем…

И он тяжело заковылял по влажному берегу. Деревяшка врезалась в сырой песок, и после нее оставалась круглая черная дырка. Мне казалось, что такая же дырка была и в сердце старика. Ах, Дабахов, Дабахов! Дмитрий Иванович! Зачем ты ранил человека? Ударил в самую душу!

— Постой! Забудем ссору, садитесь, подвезу, — вдруг заметался Дмитрий Иванович. Ему нельзя было ссориться с Кузьмой Власовичем, он терял большой доход. Он схватил старика за рукав и потянул к машине.

— Ни за что. Хватит с меня… Я присосался к его сыну? Я пока что сам себя кормлю, своими руками зарабатываю кусок хлеба.

Дабахов уехал. Мы шли молча. Я не знал, как утешить Кузьму Власовича. Он согнулся. Я подумал, что ему тяжело, и взял из его рук ведро с рыбой. Он смотрел в землю, горько вздыхал и что-то шептал. Потом заговорил:

— Ах, я старый, полоумный дурень. С кем связался? И зачем он мне? Пусть бы ловил. Жалко, что ли? Выходит, вроде я пожадовал. Мое ли озеро? Век с людьми не спорил, никого не обижал, а тут прорвало.

— Да хватит вам казнить себя, Кузьма Власович! Все правильно вы сделали!

Я издали увидел, что по дорожке, сползающей с пригорка от пасеки к озеру, идет Марина. Легкая и стройная, в трико, на ходу расплетает косу.

— Смотрите, Кузьма Власович, кто это там бежит?

— А-а. Узнал. Вообще-то не люблю баб в штанах. Но ей и штаны идут.

Марина кинулась к нему, оплела руки вокруг шеи, поцеловала в волосатую щеку. Он стушевался и мягко отцепил ее руки: давно отвык от женской ласки.

— Ну, ладно. Ты вон его. Молодой, сладкий.

— Отгадайте: кто со мной приехал? — не обращая внимания на его слова, говорит Марина.

— Знать-то, отец и мать. — Он оживился и закостылял быстрее.

Андрей Иванович, отец Марины, сидел под березой. Худой. Глаза и щеки ввалились, кожа на шее сморщилась гармошкой, странно торчит острый кадык. Андрей Иванович болезненно улыбнулся нам. В синих чистых, как у ребенка, глазах заблестели капли радости, слезинки. Он силился встать, и Вера Павловна пыталась помочь ему.

— Сиди, друг, я тоже сяду, — свалился около него в тень Шабуров. — Устал. Рыбу ловили с твоим братцем, он сейчас только уехал.