Михаил Керченко - У шоссейной дороги

— Его здесь никто не знает и положиться на него нельзя…

— Подожди ты, Муся. Веселов? А не родственник ли вам Веселов Петр Тимофеевич? Инженером здесь работал… — спросил он с любопытством, доброжелательно.

— Это мой отец.

— Славный, большой души человек. Я с ним лично знаком.

Директор приблизился и крепко пожал руку.

— Вася, так это он твой совхоз электрифицировал раньше других в районе? — вступила в разговор жена директора и уже дружелюбно посмотрела на меня.

Меня снова усадили на сундук, и мы долго беседовали. Я показал директору документы и попросил его не афишировать то, что я находился в заключении. Неприятно все-таки, как бы то ни было…

— Не беспокойся, — махнула Муся пухлой рукой.

Директор молча улыбнулся: дескать, все понятно.

— Значит, решил пчеловодом? — спросил он, присаживаясь рядом.

— Да. Мне хочется заняться научной работой, на практике проверить некоторые наблюдения, добиться высоких медосборов. Хочется пожить среди природы, привести в порядок мысли.

— Понятно! Ну, что ж, дело твое. Только как-то неловко: человек с высшим образованием… Кстати, у нас есть место агронома. А впрочем, пасека тоже дело серьезное, интересное. Я не против, лады… За помощью всегда обращайся ко мне.

Мы договорились, что завтра я поеду принимать пасеку.

Я отправился было в ту часть города, где жила Марина, но раздумал и вернулся. Пришел к Шабуровым. Тоня в короткой юбочке и белой безрукавой кофточке сидела под навесом на низкой скамейке и чистила рыбу. Перед ней на земле стоял большой эмалированный таз, полный карасей. Они сверкали влажным серебром.

— Помогите мне, — сказала она.

— С удовольствием.

— Умеете пластать? — спросила Тоня, приподняв черную бровь.

— Нет. Не приходилось. Не умею, по совести сказать.

— Я вас научу. Смотрите. Это очень просто. Садитесь сюда.

Я снял пиджак, засучил рукава и примостился рядом с ней на березовом чурбане, приспособленном для колки дров. Она взяла карася, быстро очистила чешую, одним движением разрезала рыбу вдоль спины, затем удалила икру и внутренности.

— Вот и все! — взглянула и шаловливо брови взметнула.

Рыбьи внутренности она бросила серой кошке, которая сидела с котятами у ее ног.

— Где вы берете рыбу, Антонина Петровна?

— Ведь условились, что будете звать меня Тоней. Мы же сверстники. Правда?

— Хорошо, Тоня. Где вы берете рыбу?

— Свекор ловит на озере, около пасеки. На зиму мы ее вялим, иногда коптим. А вы рыбалку любите?

— Посидеть с удочкой где-нибудь на берегу реки уединенно — это приятное занятие… Люблю тишину.

— На пасеке очень тихо и красиво. Я бываю там, — задумчиво подхватила Тоня. — А еще чем вы увлекаетесь? Откровенно!

— Поэзией и музыкой.

— О-о! Агроном — и поэзия! Вы сочиняете стихи? А мой Сергей Дмитриевич любит сочинять кроссворды. Вы оба сочинители. — И она захохотала, откинув назад голову. Шея нежная, без единой морщинки, зубы белые, ровные, один к одному. Черные глаза сверкают за сеткой длинных ресниц.

Вдруг Тоня стала очень серьезной. Может, уловила мой взгляд, прочитала мои мысли о ней…

— Ну, принимайтесь за рыбу. А я пойду на кухню.

Она вызывает во мне симпатию. Я расположен к ней и, кажется, готов сделать все, что она прикажет. Как другу. С ней я чувствую себя легко и просто.

Было непонятно, даже загадочно: почему инженера Шабурова зовут Сергеем Дмитриевичем, а не Сергеем Кузьмичом. Ведь отец-то у него Кузьма… Об этом я подумал утром, как только проснулся.

Я спал в маленькой уютной комнате, где, кроме кровати, стоял у окна круглый столик, накрытый белой скатертью, и несколько стульев с мягкими сиденьями. На стене висела репродукция картины Саврасова «Грачи прилетели». В распахнутое окно вместе с утренней прохладой действительно врывались грачиные крики.

На подоконниках в глиняных горшках росли пузатые кактусы.

Простыни, наволочки, покрывало — все отличалось необыкновенной белизной. Я наслаждался запахом свежего белья и покоем. Тоня чистюля и хлопотунья. Отличная хозяйка. На пасеке, конечно, такого уюта не будет. Зато свобода…

Рано утром Кузьма Власович запряг лошадь в ходок и постучал кнутовищем в мое окно. Я быстро оделся. В кухне у плиты стояла Тоня. Она радостно улыбнулась, пожелала доброго утра и протянула сверток и бутылку молока.

— Возьмите. Это ваш завтрак, — сказала приветливо.

— Вы ради меня так рано встали? — легкомысленно спросил я и покраснел.

Она снова улыбнулась, прищурив черные глаза.

— Ради старика-свекра. Я его очень уважаю.

— Когда вы только отдыхаете?.. Спасибо вам, Тоня.

— Счастливо, — махнула она рукой. — Не забудьте там накормить Адама, собаку. Вы, наверное, вечером вернетесь сюда? Может, в кино сходим.

— Не знаю.

Пасека километрах в семи от города. На возвышенности, с трех сторон окруженной лесом, стоит сосновый домик и смотрит маленькими окнами на разноцветные ульи, что за березовым пряслом, и на огромное озеро с тремя синеющими островами. На противоположном его берегу пролегла железная дорога. Оттуда доносился шум проходящего товарняка: несколько секунд этот шум нарастал, заполоняя собой всю окрестность и неожиданно отступил, растворился в свежей утренней дали. Из-за леса через пасеку бесшумно летели чайки. За озером — широкие поля и луга.

— Хорошая примета, — сказал Кузьма Власович. — Нынче много чаек, много рыбы. Год будет урожайным.

Я долго стоял, прислушиваясь к щебету птиц, вдыхая пряные запахи молодых трав, любуясь озером и чистыми, омытыми росой, березовыми рощами. Небо как-будто бы только что подсинили глазурью: оно мягко сияло. Я невольно залюбовался домиком. Он срублен из ровных, аккуратно оструганных сосновых стволов воскового цвета. Карниз и наличники над окнами украшены художественной резьбой. Орнаменты сочетают в себе летящих пчел и разнообразные цветы и листья растений. Особенно искусно сделана веранда: рамы связаны в виде пчелиных ячеек и обрамлены тончайшей кружевной вязью.

Вообще, первое впечатление такое, что домик сделан из пчелиного воска. К нему боязно подступиться. Кажется, он весь светится изнутри солнечной желтизной, прозрачен и легок. «Стоит солнцу чуть-чуть поднатужиться, прибавить жару — и домик растает, — подумал я. — Неужели я буду жить в этом хрупком восковом тереме?»

— Кузьма Власович, кто срубил домик? — спросил я старика.

Он вынул из кармана и показал корявые в мозолях руки:

— Вот эти девять пальцев.

Правый мизинец ему оторвало на войне.

Недалеко от домика под вывороченными с землей лохматыми корнями березы кто-то, вероятно Кузьма Власович, настелил сено и сделал конуру для пса. Рыжий пес ни разу не гавкнул, как-будто я знаком с ним сто лет, лежал, высунув набок язык, и внимательно смотрел на меня.