Михаил Керченко - У шоссейной дороги

— Ах, Емельяновна! Пшеница-то нынче такая хорошая, завидная. Залюбуешься.

— Ну, что ж. Хорошая, значит, будем жать, стряпать хлеб и есть.

— Нет, Ариша, не придется мне есть новый хлеб. Убьют меня.

— Не бойся никого, — говорю, — это сплетни.

— Нет, Емельяновна, не сплетни. Я крепко виновата перед Тихоней, теперь непоправима беда. Расстреляли его сына по моей вине. Мой Кирюша дома не ночует, боится. Он у немцев собирается служить. А я сплю. Что будет, все одно…

Назавтра утром выгоняю я корову на лобазы. Навстречу идет кума Ульяша. Ну, думаю, если ничего не случилось, то она не зачнет со мной разговор. Я отпустила корову, круто повернулась и к своей хате пошла.

— Ариш, ты уже пошла? — кричит Ульяша. — Подожди.

— Я за холстами. Сейчас вернусь, стелить буду на лугу. Поговорим.

Принесла холсты, начала стелить и спрашиваю тихо:

— Что скажешь, Ульяша?

— У тебя сегодня ночью партизаны не были?

— Нет, Ульяша. Что им делать у меня?

— У нас были. Одежду у сына забрали, самого не тронули. Бог миловал.

Ее сын писарил у немцев и тайно знался с партизанами. Я поняла, что одежду его забрали для отвода глаз. Разговариваем с Ульяшей, а на шоссе стоит немецкий солдат, руками машет и кричит:

— Матке капут, матке капут!

— Пойдем узнаем, что он орет.

— Наверное, Праскуту убили, — сказала Ульяша.

У дома Праскуты уже народ собрался. Муж появился. Он где-то ночевал у чужих людей. С вечера у Праскуты сидела ее племянница Калина. Часа в два ночи тихонько отворилась дверь. Кто-то из темноты позвал:

— Хозяйка, выйди на минутку.

— Вы за коровой? Ведите, она нам не нужна теперь, — отозвалась хозяйка и забилась в угол. Дрожит, зуб на зуб не попадает.

— Выйди сюда. У тебя там гостья. Нам надо с глазу на глаз поговорить.

— Ну, Калина, прощай. Наверное, все.

Поднялась Праскута, шагнула в сени, стала у притолоки. Тут в нее и выстрелили. Сразу убили, наповал.

Смотрит Кирюша на мертвую жену (она лежала на широкой лавке посредине избы), боится подойти к ней. Потом схватил за плечи Наташу Романову, свою соседку, начал трясти ее:

— Ты выдала, ты убила ее! — визжит мужик, потеряв голову от горя.

— Кирюша, — сказала я, — ты знал, что твою Праскуту убьют?

— Знал, Ариша, знал, — хнычет он. — По деревне слух прошел.

— Почему ты не брал ее с собой, не охранял?

— Правда, Ариша, правда. За себя боялся.

— Если правда, то зачем пристаешь к бабе?

Пришла Зоя. Стала у порога, смотрит на мать и ни одной слезинки не выронит. Глаза сухие и печальные, окаменела душа. О чем она думала в эту минуту, не знаю. Не пришлось ей пожить с родной матерью, не видела она ее ласки, не слышала доброго, путевого слова. Чужая мать была, всем чужая. Кирюшу обманывала. Неизвестно, для чего и для кого жила. И все же мне почему-то жалко было ее как человека. Ведь всем жить хочется.

С того дня Кирюша немцам продался. Обмундирование кое-какое получил, автомат. Если кого надо расстрелять, то Кирюшу подсовывали. Он никого не щадил. Я боялась его, как гада, в последнее время ночевала с детьми у знакомых.

Собралась я с бабами в поле, только подошли к мосту, видим: идет, опустив голову, Тихоня, руки связаны, за ним с автоматом Кирюша и два немца. Где они поймали Тихоню? Бабы в один голос:

— Правду говорили, что брат на брата, отец на сына, сын на отца будут руки поднимать. Смотрите: Кирюша своего брата ведет на расстрел.

— Я выпью его кровь, — кричит Кирюша. — Он за сына убил мою Праскуту! Он убил!

У моста стоит патруль, мой знакомый поляк. Он знал Тихоню. Мы к нему, к этому поляку:

— Помоги, пан Вишневский! Зачем это невинного человека повели губить? Брат — брата. Так скоро и нас прикончат.

Долго мы с ними говорили, и поляк говорил, на нас показывал, как на свидетелей.

— Он нихт партизан. Добрый человек. Я знаю его. Он нихт партизан. А это сумасшедший брат его. Он любого застрелит. И вас.

Уговорил. Отпустили Тихоню. Подошел он к нам, упал на колени и лезет руки целовать. Рассказал, что пришел ночью усадьбу посмотреть, а Кирюша знал, что он по ночам ходит домой, подкараулил его и сцапал, отвел в комендатуру и потребовал, чтоб расстреляли брата. За жену мстил. Позже мы узнали, что Праскуту убили вовсе не партизаны, а полицаи. Балбота и Зубленко. Только они свалили все на партизан. Кирюша потом с ума сошел, начал стрелять в кого попало. Однажды вышел на шоссе, увидал колонну гитлеровцев и пошел косить их из автомата. Они прикончили его и хату сожгли.

Время шло. Вокруг все чаще говорили, что наши войска наступают, гонят фашистов на всех фронтах. Немец, что ездил на большом дорожном катке, ночью скрылся. Он сказал Вишневскому: «Поехал в свою сторону, отступаем». Ну, думаю, драпайте! Начали уползать, гады гремучие!

Ждем прихода наших. Наверное, будет бой. Останемся ли живы? Детей уклала спать на полу, а сама зачем-то на печку залезла. Где-то грохотали пушки. Страшно стало. Казалось, что потолок ходуном ходит, поднимается надо мной. Слезла. На стене висел пиджачок, накинула его на себя и легла на лавочке. Вчера поляк рассказывал, что кто-то подходил к мосту. Как бы не взорвали его. Боялась я этого моста: близко он стоял к моей хате, взорвут и нас побьют. Дети не спят, тоже боятся. Старший сын просит меня:

— Мам, как начнется бой, то разбуди меня.

— Сынок, — говорю, — ты сам проснешься, не улежишь. Не до сна будет.

Только задремала, как где-то не так уж далеко ахнули пушки. Началось! Ульяша прибежала. Оказывается, партизаны окружили четыре деревни. Видим: там загорелась хата, там… Опять людям беда. Больше выстрелов не слышно, а вокруг горит все. Зачем, думаю, партизаны жгут усадьбы? Непонятно.

— Давайте, ребятишки, выкидывать монатки на улицу, и нашу хату сожгут.

Бегают дети около меня, как цыплята. Вынесла сундук и кое-какие вещички, сложила все во дворе. Вот появляется из темноты человек. На вид вроде партизан, с автоматом, с наганом на боку.

— Стой, такие-сякие! В тар-тарары — вас! — матерится, подлец, при детях.

— Милый, — говорю, — не все такие. Бывают некоторые, но не все. Нельзя так всех под одну гребенку. Разбираться в людях надо.

Он привязался ко мне.

— Ты кто? Говори, пока не убил, мать-перемать.

Я сробела, не знаю, что ответить.

— Свои люди, милый. Не пугай детей. Поди, и у тебя они есть?

— Ну, выходи из хаты вон. Поджигать будем.

— Зачем? Не жги нас, добрый человек. — Товарищем его не назовешь, паном — тоже. Черт его знает, что за гад. Вижу, плохой человек.

— Не жги тебя, другую, третью… Выходи к такой-то богородице.

Вот это, думаю, партизан. Не лучше немца. Ей-богу, не лучше!

— Я сгорю здесь с детьми. Мне все равно. С тебя спросит начальство, — стараюсь как-то припугнуть его.

Он на мои слова ноль внимания. Еще подошли такие же, как и он, раскрыли мой сундук, расхватывают вещи. Ну, что тут делать? У кого защиты искать? Плачу, дети вокруг меня…