Михаил Керченко - У шоссейной дороги

— А ну, вперед! — скомандовал Балбота. — Живо!

— Как это вперед? Ты что, хочешь меня погнать? Убить?

— Погоню. Будешь одеваться? — спросил. — Одевайся!

Зашли мы в избу. Собираюсь, а сама размышляю, куда он поведет меня? В комендатуру или к оврагу, где всех расстреливали?

— Ну, ребятки, — говорю старшим детям, — посидите тут, а я возьму с собой Колю.

Сноха ревет, засунув голову под подушку. Взяла я Колю на руки, а Балбота выхватил его из моих рук и бросил под стол, как щенка, меня вытолкал за порог и погнал. Значит, думаю, расстреляет, раз не дал взять с собой дитя. Иду по улице, а он сзади с автоматом. Люди выбегали из хат. Кто-то крикнул:

— За что ее?

Оказывается, не я одна, многие порезали своих коров. У одного старика мясо обнаружили в погребе. Когда мы подошли к дому этого старика, мясо вытаскивали ведрами и складывали на сани. Полицаи следили. Николай Зубленко там орудовал.

— Ариш, дюже испугалась? — с насмешкой спрашивает он.

Забулдыжный был парень, лентяй, потому легко немцам и продался, в подлеца превратился.

— Как тут не испугаешься? Вы же полицаи. С вас нет спроса.

— Не бойся. Давай мясо — отпустим. Куда спрятала?

— Никола, стреляй меня На месте — мяса нет. Все отдала взаймы, за хлеб. Детей кормить нечем: все власовцы забрали. Если хотите, то я соберу хлеб.

— Нам хлеб не нужен. Мясо давай! Мы любим мясо.

— Мяса нет, поменяла. Клянусь!

— Становись к стене. Торговаться вздумала, такая-сякая!

— Ну что ж, к стене так к стене, — говорю. — Стена любого примет.

— Ты на что намекаешь! Становись!

Руки у меня затряслись, а сердце словно окаменело. Стала у стены, зачем-то руки скрестила на груди. Сердце защищала, что ли? Вижу староста идет, Кузик. Я крикнула:

— Василь Васильевич, ты знаешь, за что меня сюда поставили? Знаешь, по чьей подсказке… Ох, спросят! Люди — не мухи…

Он хвать за голову, как дурачок, начал кривляться:

— Никола! — кричит полицаю. — Куда мне бежать? Скажи! Дюже напугала меня Аришка.

Издевается, значит, староста.

— Зачем, — говорю, — тебе бежать? Меня пригнали, мне и бежать надо. А ты после будешь думать, куда тебе бежать и твоим родным.

— Ну, ладно, иди к семье, — приказывает.

— Ты меня не приводил сюда, зачем я пойду?

Он отвел Зубленко в сторону, пошептался с ним, на меня поглядывая.

— Иди домой, — приказали они, — да мясо приготовь.

Ну, думаю, сейчас в спину… Поворачиваюсь. Сделала один шаг, второй. Прохожу мимо одного двора, другого, жду, когда в спину выстрелят. И вдруг: та-та-та из автомата. Я вздрогнула и остановилась. Оборачиваюсь. Они хохочут:

— Иди, иди! Это мы пошутили. В небо стреляли.

Дети встретили меня у ворот: «Мама, ты живая!»

Я взяла на руки младшего, вошла в хату. Племянница спрашивает:

— Петь, ты что такая бледная? На тебе лица нет.

— Мань, убили бы меня и не знали бы вы где, — рассказала ей все. Глянула в окно, а полицаи опять у ворот. Сердце заколотилось. Ну, сейчас все, конец. Вышла я на крыльцо, чтоб детей не пугать. Они к окнам прилипли, смотрят на полицаев.

— Что, опять затряслась? — спрашивает Балбота. — За своих щенят боишься?

— Доля моя такая, — отвечаю ему. — Некому меня защищать сейчас. Брат — и тот в лагерях…

— Давай, что у тебя есть. Жрать хочется.

А сами без приглашения в избу прутся.

— Ребята, ничего у меня нету. — Я догадалась, что они выпить захотели.

— Разживешься? — спрашивает Зубленко, подмигнув другу.

— Пойду, поищу. Что делать? Раз душа просит…

Накинула на плечи хусту — старую шаль, побежала искать самогон. Прошла поселок и лог. На отшибе жил знакомый мужик, он со своей бабой гнал самогон. Немцев подпаивал. Увидели они меня в окно, вышли на дорогу, встречают.

— Куда, Емельяновна, спешишь? Знать, переполох какой?

— Тихонович, спаси, если можешь. Надо два литра самогона. Полицаи ждут. Изгаляются надо мной целый день. Сообщи нашим, чтоб прибыли.

— Даша, — говорит жене, — налей покрепче.

Приношу домой самогон, ставлю на стол перед полицаями.

— Пейте, — говорю, — самый крепкий, первач.

— Молодец, Ариша. Давай мяса на закуску.

— Я здесь на квартире, ничего не знаю про мясо.

— Глянь в печку, в чугунах найдешь что-нибудь.

— Я не клала в чугуны, не полезу в печь, не мое дело.

Выпили они по стакану, кулаками закусили.

— Ну, ты и упрямая, Ариша. Так и лезешь на рожон.

— А вы, сынки, привыкли, чтоб вам все на блюдечке подавали в горячем виде. Ой, хлопцы, трудно будет отвыкать. Трудно. А отвыкать придется.

— Ты на что намекаешь? Ты это к чему? Что мы с ней церемонимся? — закричал Зубленко.

— Ладно, поостынь, — успокаивал Балбота.

— Мань, — говорю племяннице, — глянь в чугун, есть там что? Пусть съедят, дети и так переночуют.

Она вынула из печи чугун, сняла сковороду, посмотрела.

— Теть, тут одно коровье сердце.

— Пусть они съедят его. Им бы собачье сердце…

— Давай на стол, — приказал Балбота, — все слопаем. И лук давай. И помалкивай. Хватит! А не то…

Долго они сидели, выпили все до капли, сердце коровье съели и подались. Люди видели, как они шли по улице. Только домой не добрались. Их в целости и сохранности в партизанский отряд доставили.

Брат мой бежал из лагеря в лес к партизанам, и я туда уехала. Жили в палатках, в землянках, согревались у костров. Ждали со дня на день своих. Тяжело было: и голодно, и холодно. Мужики воевали. Мы каждый день кого-нибудь хоронили. До того все измучились, особенно старики и дети, столько накипело в душе горечи и ненависти к фашистам, что все — и женщины, и старики, и подростки — просились у командира отряда Трошина: «Давайте своими силами освободим деревню. Ведите нас в бой».

Я работала поваром, варила кашу для партизан. Как-то пришел на кухню Трошин. Я говорю ему:

— Товарищ командир, кое-что насобирала на одно варево, а завтра нечем кормить бойцов: ни хлеба, ни картошки.

А мой брат (он помогал мне на кухне) досадует:

— Ах, сестра! Ты все о еде. Не хлебом единым жив человек. Я рад, что среди своих, не за колючей проволокой.

— А как же! — говорю. — На голодный желудок трудно воевать. Мы-то терпим, а ребятишки? Они совсем отощали, говорить не могут, глазенки ввалились, кожа на скулах обтянулась, блестит. Так ведь недолго и до беды.

— Ладно, Арина Емельяновна. Потерпи еще один денек. Только денек! — успокаивал меня Трошин.

Недалеко от кухни стояла палатка Тихони — старого колхозного тракториста. И его жена там находилась. Вижу, идет к нам Тихоня, на загорбке что-то тащит, в руках узелок.

— Вот, Ариша, пшено и сушеные грибки, приберегал на черный день. Вари полевой суп. Корми бойцов.

— Ну, Тихоня, спасибо тебе, обрадовал.

Всю ночь за лесом гремели выстрелы. Утром слышу, кто-то идет по лесу: тресь-тресь — сучки под ногами трещат. Это был сын Ульяши Павлик.