Михаил Колосов - Три круга войны

— Пехота, не пыли!

Несмотря на усталость, у них хватало духу отшучиваться:

— Зато мы царица полей! Главный род войск!

— Ну, топай, топай, царица!

Впереди показался долгожданный город Николаев. Старшина догнал лейтенанта, о чем-то поговорил с ним и, остановив колонну, объявил привал. Все сразу побросали на землю шинели, повалились на них, задрали ноги кверху — отдыхали.

— Отставить! — скомандовал Парыгин. — Всем почистить сапоги. Шинели скатать в скатки. Умыться. Одним словом — привести себя в порядок.

Завыли на разные голоса недовольные: устали, ужарели, отдохнуть не дадут. Кому это нужно сапоги чистить? Да и чем, как?

— Прекратить разговоры! Полчаса сроку! Выполняйте приказание, — и добавил укоризненно: — Посмотрите, на кого вы похожи.

Вид у них был действительно неприглядный: с ног до головы запыленные, лица грязные, на щеках разводья от подтеков пота. Под глазами, под носом черный слой пыли, как у шахтеров: только глаза блестят да зубы сверкают.

Нехотя поднялись, встали на четвереньки, принялись раскладывать шинели, помогать друг другу крутить их в тугие скатки, делиться веревочками, чтобы связать концы. Потом, словно мухи мед, облепили небольшое озерцо в кювете, оставшееся от вешнего половодья.

Умылись, почистились, приосанились. Построил их старшина, осмотрел, остался доволен:

— Ну вот, на солдат стали похожи! Гимнастерки оправьте, застегнитесь. Через город будем идти — держите строй.

А город встретил их мрачной картиной: развалины, пыль, пепел, обгорелые дома…

— Зря только сапоги чистили. Да и смотреть-то на нас некому, — заметил кто-то.

— А вы что, может, и умываетесь для кого-то, а не для себя? — спросил старшина и строго приказал: — Задние, подтянитесь! Шире шаг!

Колонна шла мимо знаменитого Николаевского кораблестроительного завода, он был весь разрушен, весь в развалинах. Железные прутья, перекрытия, двутавровые балки погнуты, перекручены, чуть ли не завязаны в узлы. Какую злобу надо иметь, чтобы столько силы затратить на разрушение!..

Гурин не мог отвести глаз от этого зрелища, они уже прошли завод, а он все оглядывался и думал, каким же образом все это разобрать, растащить, распрямить, чтобы снова восстановить. «Нет, — думал он, — не воскресить его теперь, наверное, во веки веков. Заново придется строить…»

Спустились к Бугу и там у переправы сделали остановку. Лейтенант пошел куда-то уточнять маршрут и искать продпункт, а солдаты, как всегда, повалились на землю. Но Гурин слишком мало городов знал, слишком мало рек настоящих видел, чтобы лежать и дремать, когда рядом такая река. Оставив шинель и вещмешок, он с неразлучной полевой сумкой побежал к воде.

Буг спокойно, неторопливо катил свои воды к морю, мирно плескался у берега, качал настеленную прямо на воде переправу из желтых новых бревен. По переправе сплошным потоком, осторожно, на ощупь шли машины — тяжелые, с прицепами, мост прогибался под ними, поскрипывал, но держал. Движением на переправе руководила девушка с флажками в руках. Вот она подняла флажок, и машины остановились, мост на какое-то время облегченно вздохнул, выгнулся, поднялся над водой, Но не успела последняя машина сойти на берег, как потянулся поток в обратную сторону — «студебеккеры», «форды», «ЗИСы».

Гурин подошел к самой воде, набежавшая волна лизнула носки его сапог и откатилась. За ней плеснулась вторая — не достала, будто смелости не хватило, зато третья, осмелев, обдала сапоги до самых голенищ. Он нагнулся и попробовал воду руками — теплая, приятная. Не долго думая, снял сапоги, ступил голыми ногами в воду — ух, как хорошо, какая приятная прохлада, даже дух захватывает! Помыл ноги, а потом снял гимнастерку, умылся до пояса — легко стало, хорошо. Сел на берегу, смотрит на воду — бежит, бежит она… «Удивительно: сколько же лет она вот течет и течет? Сотни, тысячи лет? И не иссякает. А у нас нет рек… Как хорошо, если бы и у нас внизу у огородов вот такая река протекала!..»

Взглянул на регулировщицу — она уже второй раз пустила поток в обратную сторону…

Стихи откуда-то наплыли, достал тетрадь, стал быстро записывать — про ласковый Буг, про девушку-регулировщицу, про чудесный солнечный день — и не сразу услышал, как его стали звать. Только когда уже старшина появился над ним и раздраженно прокричал его фамилию, он вскочил.

— Рисуешь, что ли? Ушел, понимаешь, и никому не сказал. И не отзывается. Быстро! Продукты кто за тебя будет получать?

Прибежал Гурин к биваку — там на плащ-палатке только его паек остался, все уже свои разобрали. Он быстренько спрятал его в вещевой мешок, завязал, закинул за спину.

— Все покушали, а ты будешь теперь голодный идти до привала, — то ли упрекнул его старшина, то ли посочувствовал.

— Ничего… Не умру.

— Ну смотри, — и скомандовал громко: — Напра-во! Шагом марш!

Обочиной подошли к переправе, девушка преградила флажком дорогу машине, пропустила солдат на мост. Поравнявшись с регулировщицей, каждый считал нужным улыбнуться ей. Остряки бросали разные шуточки, но она не обращала внимания — стояла строгая, недоступная, невозмутимая.

— Эх, где мои семнадцать лет! — произнес Бубнов и остановился перед ней.

— Проходите быстрее, — не выдержала она. — Пошел, пошел, — махнула она флажком на Бубнова.

— Ой, какая сердитая!

— Старшина, побыстрее проводи свою инвалидную команду, не задерживайте движения!

— Почему инвалидную? — обиделись солдаты.

— А что же вы идете, будто семь дней не ели. Ну-ка, живее, живее, — и она сделала знак шоферу — мол, можно осторожно ехать вслед за колонной.

Перебрались на другой берег, вышли на тракт, и пошла опять пылить дорога…

— Эй, пехота! Сто верст прошел — еще охота!

Охота не охота, но они шли, спешили, догоняли фронт. А Гурину было даже интересно, любопытно. Непонятно восторженная натура, он всему удивлялся, хотелось все запомнить, чтобы потом рассказать дома. Его поражали реки — он их никогда раньше не видел, его приводили в изумление огромные села — станицы, раскинувшиеся на много верст и вширь и вдаль; удивляло знакомое: так далеко, а похоже на родное; тем более удивляло все новое, необычное. Ему нравилось открывать новые земли, людей. А сейчас вот пошли черноморские лиманы. Разве можно их представить по песням, по книгам, по карте? Нет… Вон они какие — большие, огромные морские заливы, и в этих заливах, оказывается, своя жизнь, не похожая на морскую: тут мельче, вода теплее… А вот и само море! Черное море! Ни конца ни края! Гурин встал на высоком обрывистом берегу, а внизу, у самой воды, люди ходят — маленькие, как куколки. А там, вдали, на самом горизонте, силуэты настоящих кораблей.

Черное море! Но почему оно «черное»? Оно ведь голубовато-зеленое… Но какое… безбрежное!.. У Гурина не хватает не то что слов, а просто воображения определить, какое оно, море, по своей сути? Как небо: огромное и таинственное. Это там, где-то на той стороне этого же моря, Турция, а вот если вдоль берега плыть — Румынию увидишь, Болгарию, а влево — до самого Кавказа — море и море! Огромное оно все-таки, и это чувствуется по его дыханию — спокойному и величественному.