Курцио Малапарте - Волга рождается в Европе (ЛП)

У одного из двух жалких тел упал ботинок, который лежал в снегу у подножья дерева. Это было что-то чрезвычайно живое, настоящее, этот одинокий ботинок у подножья дерева, этот пустой ботинок, из жесткой, замерзшей кожи, этот безотрадный, заблудившийся, испуганный ботинок, который больше не мог ходить, который не мог убежать. Ботинок – мне хотелось бы сказать в духе По – который «смотрит наверх», с боязливым выражением, с чем-то животным. Как собака, которая смотрит на своего хозяина, чтобы вымолить помощь или спасение.

Я подошел к обоим деревьям. «Падшие ангелы» висели слишком высоко над землей, чтобы я мог дотронуться до них. У одного из двоих в руке было что-то блестящее. Большой пистолет, «наган», знаменитый советский пистолет. Вокруг на снегу лежали разбросанными несколько патронных гильз. Он спустился с неба, стреляя: он извергал дикие крики, как рассказывали мне солдаты. На вершине обеих елей белые полосы парашютов укутывали мощные ветви как два огромных мертвых крыла. Белка прыгала по снегу, в нескольких шагах от меня, и смотрела на меня своими маленькими блестящими глазами. Вороны, каркая, скользили над верхушками елей, иногда слышался глухой звук. Вокруг нас было жесткое молчание, холодное и прозрачное как хрустальный блок. За это время солдаты приставили к обоим деревьям лестницы и взобрались наверх. Мрачное и жалостливое снятие с креста. Чем дальше я продвигаюсь вперед по моей дороге к берегу Вуоксен, тем чаще и отчетливее становятся человеческие признаки в огромной, непроницаемой власти леса. Это знаки битвы, которая ожесточенно бушевала в течение многих месяцев в этих глубоких лесах: оружие, разбитые винтовки, русские татарские шапки, серебристо-серые финские барашковые шапки, гильзы, патронные обоймы, мотки колючей проволоки, все признаки человека, блестящие, жалкие признаки человека. Пока я, наконец, не достигаю реки. Лес здесь делает что-то вроде паузы, показывает что-то вроде раскаяния: он послушно раскрывается рекой, которая протекает по широкой низменности, с низкими берегами. Но там, на другом берегу, лес начинается снова, жестче, плотнее, сильнее. Тарахтение пулеметов доносится издали, «та-пум» винтовок, глухой отзвук взрывов между деревьями. И на заднем плане этого ландшафта звуков и цветов, в щели леса, блестит что-то синее, что-то светящееся, как дрожь нереального побережья: Ладога, простирающаяся бесконечно замороженная площадь Ладоги.

Хотя Ленинград лежит отсюда на совсем небольшом расстоянии, война в этих лесах, кажется, теряет свой политический и социальный характер. Она представляется мне лишенной силы «рабочей морали» Советов; зато притесненной еще более жесткой силой, силой первобытного хищного характера природы и человека. Он приобретает более конкретный, более простой (и поэтому более страшный) характер без идеологической или моральной надстройки. Это война в ее самой абсолютной форме. В полной мере инстинкт, в полной мере природа, в полной мере хищный зверь. Советские части, защищающие этот участок фронта, это не рабочие штурмовые бригады как на фронте Александровки или Белоострова. Это войска из Северной России, сибиряки из тайги, солдаты с Урала, люди, которые родились и выросли в лесах. И финны, которые противостоят им, это тоже люди, которые родились и выросли в лесах. Лесные сторожа, крестьяне, пастухи. Люди, как те, так и другие, в самом простом и самом ясном смысле слова. Но, ни в коей мере не желая принизить смелость русских солдат, нужно сказать, все же, что в лесной войне русские однозначно уступали финнам. Не в мужестве, не в жертвенности, даже не в элементарных человеческих качествах. Но, пожалуй, в их более слабом чутье, в индивидуальной интуиции, в более слабой технической успешности.

На войне в лесах, где кроме инстинкта необходимы крайняя решимость и инициативная сила, финн всегда обладает превосходством над более медленным, неуверенным, более ленивым и, что важнее больше всего, превосходящем по численности противником. Так как именно то, что русские превосходят финнов по численности, это тяжелая помеха для них в лесу. Русские разведывательно-дозорные отряды состоят из тридцати, пятидесяти, иногда даже ста человек. Финские – это маленькие, очень подвижные, в высшей степени быстрые группы по десять человек. Финские егеря, «Sissit», на своих лыжах со всех сторон набрасываются на противника, окружают его, уничтожают его точным огнем своих пистолетов-пулеметов. Русские, без лыж, без башмаков-снегоступов, маршируют пешком, по пояс проваливаясь в снег. Они дерутся отчаянно, но они проигрывают. Я считаю, что это превосходство финнов происходит не только из более острого чувства леса, из более сильного инстинкта, более чувствительной, почти животной интуиции, но и из того обстоятельства, что каждый финн – лесной сторож, крестьянин, рыбак, пастух оленей – в сравнении с противником поддерживается высоким уровнем технического прогресса, который достигнут в Финляндии, где господствующая мораль – это «рабочая мораль», которая социально прогрессивнее, чем русская, она более индивидуальная, более дифференцированная, значительно сильнее определяемая техникой и механизацией.

Кроме того, нужно учесть, что вопреки важной индустриализации сельского хозяйства, всей советской жизни, вопреки пятилеткам и стахановскому движению в колхозах, в шахтах, на лесопильных заводах, в «рыболовных трестах» и т.д., бесспорно то, что воздействия этой индустриализации еще не продвинулись вперед в крайние северные области европейской и азиатской России, т.е. как раз в те области, из которых происходят русские войска на этом участке фронта.

В этом смысле можно сказать, что финн в самом общем плане, также как швед или норвежец, это лесной сторож, крестьянин, пастух, рыбак и в то же время он же и рабочий. Его мораль это «рабочая мораль», а вовсе не крестьянская мораль: у него есть быстрая решимость и инициативная сила, индивидуальное ощущение и так далее. Таланты, которыми рабочие, бесспорно, обладают в более высокой мере, чем крестьяне; это справедливо для всех стран мира. Финское превосходство над русскими лежит не только в инстинкте, оно лежит в морали. Само собой разумеется, что я понимаю под моралью не то, что относится к нравам или к осознанию добра и зла, а то, что означает мораль в социальном и техническом отношении, не в чисто человеческом отношении.

Человек, я уже говорил это, показывает здесь себя в своей самой абсолютной форме, в эссенции своей сущности. Человек в лесу – это первобытный человек: вся его сила лежит в его возвращении к инстинкту, в его преданности темным силам этой неисследованной дикой местности, которая шумит глубоко внутри человеческого рода. Уже одна его чрезвычайная жизненная сила убедила бы нас, что простота природного человека в нем является одним и тем же с почти неестественной дистанцией до телесного мира. Он как каменный блок, как ствол дерева; он невосприимчив к тяжелой работе, к лишениям, к ранам, к физической боли. Он принимает смерть с легкостью, которая поражает, которая почти ужасает.