Добрица Чосич - Солнце далеко

Подошли партизаны.

— Нужно идти. Что делать с Блаже?

— С Блаже? А что с ним?

— Его убили. Вон там лежит.

Вук повернулся и подошел к убитому партизану.

— Когда его убили? Как? — тихо спросил он после долгого молчания.

— Выстрелили из окна.

— Это вы его убийцы! — крикнул Вук и, не раздумывая, дал по четникам очередь из пулемета.

В соседнем доме партизаны нашли двуколку, взяли двух крестьян с лопатами, чтобы вырыть могилу, положили на тележку мертвого партизана и направились из деревни. Позади догорало здание общины.

В поле по ним открыли огонь из винтовок.

Недалеко от деревни они остановились и похоронили товарища.

Возле деревни Вука партизан поджидала засада из нескольких человек с пулеметом. Пулемет почему-то быстро замолчал. Но из винтовок продолжали стрелять наугад. Не обращая внимания на эти выстрелы, партизаны быстро поднимались по виноградникам. Вук оглянулся и дал длинную пулеметную очередь по четникам и по своей родной деревне, которая, как ему казалось, с сегодняшней ночи перестала быть родной.

Всю ночь, в одиночку и группами приходили в отряд деревенские парни — новые партизаны. Павле, отоспавшийся и отдохнувший за несколько дней, теперь встречал их сам, знакомился, разговаривал с ними, давал партизанские клички. Он был в приподнятом настроении: пополнение отряда шло быстро, как в первые дни его организации.

Он вспоминал те дни, сравнивая их с нынешним временем. Тогда было больше воодушевления, потому что верилось в быструю и легкую победу, зато теперь больше самоотверженности и решимости бороться до конца, добиться победы, которая, правда, не кажется теперь столь близкой. Тогда победа и все, что она несла с собой, были просто желанной мечтой, а теперь они стали жизненной необходимостью. Отвага всегда прекрасна. И если отвага первых дней была прекрасна своим энтузиазмом, то теперь, когда люди устали и изнемогли, истекая кровью в борьбе против более сильного врага, ее сменила новая отвага, рожденная трезвым пониманием целей борьбы.

После всего того, что Павле пережил, борясь за осуществление своего замысла на Ястребце, он именно этой ночью впервые почувствовал удовлетворение. Ему было приятно смотреть на молодых парней, хорошо одетых, с новенькими, еще не бывшими в употреблении винтовками, так густо смазанными маслом, что на затворах виднелись его зеленоватые следы. Многие партизаны не спали, принимая живое участие в приеме новичков. Они шутили насчет «откормленных маузерок» — так они прозвали их винтовки — и, собирая лишнее масло, усердно протирали им затворы и стволы своих закопченных, покрытых ржавчиной винтовок. По отношению к новичкам старые партизаны держались доброжелательно, хоть и несколько таинственно, не скрывая своего превосходства; они шутили с ними, а те разглядывали их с любопытством, расспрашивали о командире и комиссаре.

Из новичков особенно выделялся своей непринужденностью и разговорчивостью один паренек. Он упорно настаивал, чтобы ему дали кличку «Лютица». Павле сразу же бросились в глаза его лицо и фигура, поведение и одежда. Высокий и смуглый, он говорил глубоким, ломающимся баритоном, а в строгих и волевых чертах его лица было что-то девически нежное. На нем была новая, богато расшитая гайтаном шумадийская куртка из черного сукна, пилотка, сшитая из офицерской шинели, и черные суконные брюки. На ногах — остроносые опанки с переплетом и короткие чулки, на которых были вышиты красные цветы с зелеными листьями. Павле поглядывал на него с улыбкой, вспоминая, что когда-то в детстве он мечтал о такой одежде. Именно о такой: расшитая куртка и чулки с этим самым узором. У парня был кавалерийский карабин с желтым, как воск, прикладом. В общем все на нем было новое и красивое.

— А ты, товарищ Лютица, принарядился, как на ярмарку. Жалко — изорвешь на войне такую красивую одежду, — обратился к нему Павле.

— Зачем жалеть, товарищ комиссар! Я нарочно для борьбы надел самое лучшее, что у меня было. Люблю красиво одеться. Если погибну, зачем тогда и одежда! А останусь живой — еще лучше справлю. Зато когда пойдем по деревням — пусть посмотрят, что партизаны не какие-нибудь голодранцы, как болтают четники.

— А чулки, видно, тебе девушка подарила — как раз для венчанья, — продолжал Павле, с удовольствием посмеиваясь над его ответами.

— Если по правде говорить — угадал! Вчера вечером подарила. Они у нее в сундуке самые красивые были. Да я, наверно, стою подороже этих чулок! — просто и как-то очень непосредственно похвастался парень. — А теперь скажи-ка ты мне: почему вы, комиссары, носите кожаные сумки? Говорят, все комиссары носят такие.

— Ты думаешь, что и мы франтим, а? — засмеялся Павле.

— Я этого не говорю, но… кто знает.

— Мы носим кожаные сумки для того, чтобы инструмент не размок. Здесь лежит инструмент, с помощью которого мы, комиссары, из франтов делаем коммунистов.

— Послушай меня, пока мы здесь, спрячь ты лучше эту сумку.

— Это почему же?

— А потому! Знаешь, что четники говорят: «Когда видишь группу партизан, бей первого и последнего — это главные. Особенно смотри, у кого кожаная сумка — в него и целься».

Кругом рассмеялись. Парень держался солидно, польщенный всеобщим вниманием.

— Ты, товарищ, хорошенько все продумал, когда решил идти к нам? — спросил кто-то из партизан, желая смутить новичка и немного охладить его пыл.

— Да. Я полгода собирался. Не бойся, обо всем подумал. Сейчас мне и думать больше не о чем. Будем воевать, а там посмотрим, — самоуверенно ответил Лютица.

Уже светало, и Павле велел всем спать, чтобы набраться сил. Он и сам прилег у плиты, пытаясь уснуть. Было холодно. Вук, Никола и Станко еще не возвращались; это несколько тревожило Павле. Часовой доложил, что с трех почти противоположных сторон он слышал взрывы гранат и пулеметные очереди, но стрельба продолжалась недолго. Пора уже было им вернуться. Павле сознавал, что от успеха этих операций во многом зависят дальнейшие действия отряда на этом участке, и становился все более нетерпеливым. Партизан, спавший рядом с ним, громко сопел носом, словно паровоз, выпускающий пары. Вероятно, неловко лежит. Новички о чем-то шептались. В комнате горела привернутая керосиновая лампа; керосин был нечистый — спекулянты и лавочники разбавляли его водой, — и огонь потрескивал, а лампа с разбитым стеклом коптила; копоть поднималась к потолку и растекалась по нему черными струйками.

В комнату вошел Джурдже.

— Где товарищ комиссар? — вполголоса спросил он.

— Здесь я! В чем дело?

— Вставай, нужно кое-что сказать.

Шепот смолк. Новички подняли головы и испуганно посмотрели на Джурдже.