Владимир Карпов - Обратной дороги нет

— Вы не находите, что выглядит довольно странным знакомство царского генерала с отъявленным революционером?

— Но, насколько мне известно, с Пеевым знакомы и начальник генерального штаба, и министр, да и вы, Кочо.

Конечно, теперь все зависело от того, как будет вести себя на следствии Александр Пеев. Никифоров с болью представлял: если с ним, высокопоставленным генералом, следователи даже и теперь держат себя почтительно, да и находится он всего лишь под домашним арестом, то против Пеева они применяют все изощренные пытки, которыми славятся застенки болгарской охранки. Выдержит ли он?..

Пеев выдержал. Никаких улик против Никифорова не прибавилось.

Но и Кочо Стоянова не так-то просто было обмануть. Он словно бы нюхом чувствовал: здесь явно неладно… Тогда Никифоров решил прибегнуть еще к одному средству. Нарушив домашний арест, он заявился к советнику царя — болгарскому Распутину Любомиру Лулчеву: так, мол, и так. Тот выслушал, ответил: «Все, что зависит от меня, сделаю». (Царь Борис тогда был еще жив.)

На следующий день Никифорова вновь вызвали в отделение контрразведки, где проводилось дознание по его делу. В дверях кабинета встретил генерала сам Стоянов. Он был угрюм:

— Мне кажется, что вы действительно говорите правду. Царь такого же мнения. Извините за беспокойство. Вы свободны.

Никифоров понял: заступничество Лулчева возымело силу.

Возможно, сыграло роль и другое: всего год назад в Софии был казнен известнейший генерал, болгарский патриот Владимир Заимов — антифашист, активный борец против гитлеризма. И теперь при дворе понимали, что новый скандал, в котором окажутся замешанными высшие военные круги, еще больше подорвет престиж Болгарии в глазах союзников по оси. Дело с Никифоровым решили замять. Царь отстранил его от всех должностей, уволил в отставку и высочайше указал:

«Окончательно расследовать это дело после войны, когда станут известны все обстоятельства…»

На рассвете 22 ноября 1943 года осужденных на смерть привезли на стрельбище в Лозенец.

Утро было холодное. Хлестал дождь. Ветер гнал тяжелые тучи.

Привели в тоннель. В нем находился офицерский тир. Александр Пеев, Емил Попов и их товарищи выстроились плечом к плечу у черной, выщербленной пулями стены. Сцепили руки. Перед ними равнял винтовки строй солдат.

Александр Пеев запел:

Это была песня на слова Христо Ботева, великого болгарского поэта-революционера, погибшего в бою против турок.

Товарищи Пеева подхватили:

Гулкий залп оборвал песню.

Бывая в Софии, я всегда приходил на площадь Райко, в дом Никифора Никифорова. Старый генерал разливал по бокалам густое красное вино. И мы молча поднимали бокалы в память о его боевых товарищах.

н лежал, распластавшись, на плоском, иссеченном трещинами камне, уткнувшись лицом в изодранный рукав куртки.

Обманчивое ощущение тепла и покоя наполняло тело, и с каждой минутой блаженной, умиротворяющей дремоты ему становилось все легче и легче. Ушли куда-то назад, в прошлое, все недавние тревоги и мучения. Он знал, что именно так и замерзают люди — в последние мгновения, словно сжалившись над своими жертвами, природа дарит им несколько минут сладкого покоя, и эти минуты тихо и безболезненно переходят в последний, нескончаемый сон.

Он знал и все-таки не находил сил подняться, стряхнуть с себя тяжесть, придавившую его к камню.

«Так вот, значит, как это бывает». Ему показалось, будто он произнес слова вслух, и удивился силе и четкости своего голоса. На самом деле только чуть дрогнули его онемевшие от холода, опухшие и разбитые в кровь губы; даже если бы он вздумал закричать, крик раздался бы лишь в нем самом, так и оставшись одним душевным усилием, всплеском медленно затухающей жизни.

«Тик-так, тик-так…» — звук был слабым, как будто где-то вдали постукивал метроном.

Он помнил, что часы его давно остановились, разъеденные соленой водой.

«Тик-так, тик-так…»

Что это? Неужели он, приникнув к руке, слышит пульсацию крови в своих венах, равномерный, живой шелест уходящего из тела тепла? Все медленнее и медленнее: «Тик-так, тик-так».

Он чуть приподнял голову и открыл глаза: со шлемофона стекали капли и одна за другой падали у каменного холодного изголовья: «Тик-так, тик-так…»

Все пространство вокруг было заполнено белесой туманной мутью, состоявшей из смеси снега и дождя.

Он дотянулся до кобуры и заставил пальцы сжаться, ухватить рукоятку пистолета. Оттянул затвор — темный зев казенника был пуст. Тогда, вспомнив, он пошарил за пазухой, нашел в заветном кармашке куртки последний патрон и, ухватив его, как клешней, одеревеневшими пальцами, вложил в ствол.

Все вокруг было тихо, только по-прежнему — «тик-так, тик-так» — вода скатывалась со шлемофона, отсчитывая последние секунды жизни.

Память словно волшебный фонарь-проектор: кто-то вставляет одну за другой четкие картинки. Он разглядывает их с вниманием и равнодушием постороннего человека — ну какое отношение имеет к нему этот переливающийся всеми красками радости, надежды и ожидания мир! — и вдруг узнает себя, Ивана Соболева, свои мечты, своих друзей, Лиду.

Мальчишка рос на берегу теплого моря. Ловил крабов, деловито мельтешивших меж камнями, искал округлые, отшлифованные камешки с выточенной волной дырочкой, — «куриный бог», как говорили, приносил счастье.

Собственно говоря, «куриный бог» — а таких амулетов у него накопилось столько, что вся его будущая жизнь смотрелась словно в позолоте, — был мальчишке вовсе ни к чему. Он и без того был счастлив, переполнен морем, пропитан солью и солнцем и не представлял, как это люди могут жить в иных местах, где мало тепла, где не слышно шума прибоя, где не видны у самого горизонта белоснежные корабли. Конечно же, он, как и сотни его сверстников, мечтал стать моряком, военным моряком. Дорога в школу шла вдоль берега, и каждый раз, засмотревшись на маневр корабля, Иван опаздывал на уроки, если не выручала Лида, соседская девчонка.

— Ваня! — строго кричала она со скалы, как со сторожевого поста. — Звонок был, Вань! Да ну что ты, торпедного катера не видел, что ли?

Иван подчинялся ей беспрекословно. Были, видимо, на то причини.

Все переменилось в сентябрьский день, когда они сидели у берега моря, слушая грохот волн.

— Я решил: буду летчиком, — твердо сказал Иван. — Понимаешь, море все-таки изучено. А небо — нет. Посмотри, — он показал на вспененный горизонт. Ветер гнал крупную, тяжелую волну, штормило, но далеко-далеко, на фоне серых облаков упрямо полз вперед одинокий кораблик. — Видишь, даже сейчас море живет. А небо пустое. И потом — в небе труднее. В небе человек один, ну, в крайнем случае, несколько, а корабль — это целый город. А потом — сейчас в авиации целый переворот, реактивная техника появилась. Скоро человек переступит звуковой барьер…