Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)

– Добрался, куда ему деваться. Видел я эту «вертушку» в Баграме, месяца два в капонире стояла, пока лопасти не заменили. Но это так, эпизод, случайность.

– Случайность, я не спорю. Только где бы вы ни разбрасывали ваши бомбы, они все равно на землю падают, то есть к нам, к пехоте. Я со своими бойцами столько от любимых ВВС натерпелся, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Слава богу, цел.

– Да брось, Артем. Что бы вы вообще там делали без нас.

– Продолжали бы умирать.

Женщины, снова устав от патологического невнимания мужчин, от обсуждения последней моды на женские прически, от Абдулова и Алферовой, от французской AnaisAnais, прекратили салонные разговоры и опять перебрались к мужчинам.

– Товарищи офицеры, ну разве вы офицеры? Вы даже не товарищи, никакого уважения женщинам не окажете, а мы, между прочим, хотим танцевать. – Вера, решительно настроенная, с зардевшимся от вина лицом, объявила белый танец.

– Артем, я тебя приглашаю.

– Почту за честь. – Кавалер картинно выставил левый локоть, отвечая на приглашение дамы.

«Под музыку Вивальди, Вивальди…» – аккуратно и изысканно выводил дуэт, чуть прикасаясь к струнам ностальгии.

– А правда, там много женщин?

– Много. – Ремизов чуть поморщил лоб, стараясь понять, что означает «много» для Веры и в чем суть вопроса.

– Любая может завербоваться?

– Эти вопросы военкомат решает. Медицинскую комиссию надо пройти, специальность определенная нужна. Может, еще какие нюансы. А тебе зачем?

– Я тоже хочу.

– Нет, нет, это невозможно. – Он слегка отстранился, – Там люди каждый день гибнут, раненых много, там просто страшно. И ты только замуж вышла.

– Это другой вопрос. И вообще, может, я не для себя спрашиваю…

Долгачев танцевал с Ириной, говорил медленно, в такт музыке, прислушиваясь к себе, стараясь намеками оттенить недосказанное, создать видимость неочевидного.

– Нам в полку на обед каждый день апельсины или мандарины давали. Вот такая жизнь. Сказка. Где и когда еще такое будет? А урюк, ну за два года просто надоел. Он там везде растет, как у нас яблоки, мы из него самогон гнали. Нормально, пить можно. И жить можно. Все эти страшилки для дураков и слабонервных.

– Игорь, а правда, что в Афганистане можно и женщину купить.

– Кто это тебе наговорил?

– Слышала.

– Это чушь, конечно, но теоретически возможно. Афганцы живут плохо, бедно, пайса всем нужна, а женщина, если она седьмая дочь в семье… Это, конечно, не кукурузная лепешка… Но если только теоретически…

– Дорого, да?

– Нет, недорого, тут другое… У них свои правила. Если купил, то отвечай за нее, корми, одевай. Назад вернуть можно, но надо снова платить. В несколько раз больше. Вроде как использованная вещь, кому она теперь нужна. А бросить нельзя – убьют. У них считается позором.

– А ты откуда это знаешь?

– Все знают.

Женщины пошли курить на балкон, слабости и пристрастия иногда лучше не демонстрировать. Женщина с сигаретой скорее вульгарна, чем эффектна, хотя некоторым тигрицам это очень идет, особенно в охотничий сезон. Ремизов проводил подружек взглядом. Надо бросить курить. Это будет сильный ход, поступок.

– Где в Афгане служил, в Баграме?

– В общем, да. – Долгачев плеснул им водки. – Знатное местечко, и стоит того, чтобы за него выпить. Ну, давай, с Богом… А так, везде побывал. Кандагар, Шинданд, Джелалабад, само собой Кабул. Все посмотрел, как в клубе кинопутешествий, только в натуре, и пустыню, и субтропики. Горы – больше со стороны, там аэродромы не строят. И что характерно – люди живут везде. Хоть крысиным ядом трави, все равно не выведешь.

– А летал на чем?

– Я – инженер на Су-25, на «граче».

– Так ты не летчик?

– Нет, а с чего ты взял? – Теперь Долгачев от удивления приподнял брови и раскрыл серые глаза почти без ресниц. – Но, чтоб ты знал, без меня это железо не взлетит. Даже не сомневайся.

– Да нет, я не сомневаюсь. Значит, это не ты мою роту бомбил.

– Не я, это точно. – Еле уловимая горечь растаяла в воздухе, и по лицу Долгачева проплыла интриганская улыбка. – А какие там служат девчонки – пальчики оближешь. – Он понизил голос, скосил глаза на балконную дверь. – Я бы там еще на два года задержался. Вот это жизнь! Тут что – рутина. А ты как?

– Никак, – Ремизов вдруг озлобился, – рейды, засады, блокировки. А еще любимый личный состав, который кушать хочет, которому страшно бывает.

– Ну а помимо?

– Нет ничего помимо. Просто война непрерывно, каждый день.

– Да брось ты, какая там война. Видел я в Кабуле, рота сто восьмидесятого полка в рейд уйдет, пошатается три дня по «зеленке», урюка или тутовника натрескается, потом три дня на горшке сидит. Потом снова дня на три в рейде. Если не забредут на свое минное поле, то все целы. И опять на горшок. А у нас еще проще, звено взлетело, отбомбилось, вот и вся война. Ну иногда кто-нибудь не вернется, не без этого. Так это единичные случаи.

– У вас единичный случай – у нас каждый день кто-то не возвращается.

– Это уже специфика.

– Какая специфика, что ты мелешь? И наш полк, и этот сто восьмидесятый, и любой другой – все в одинаковых условиях, то есть в дерьме. Ты где был-то: в Афгане или на курорте?

– Ты не кипятись, Артем, все я видел, все знаю, мой «грач» тоже с хорошими дырками прилетал, на честном слове. И «тюльпан» я помогал разок загружать. За речкой я был, понимаешь, в Афгане, а не в тюрьме. Кстати, пробовал в Кабуле обалденное немецкое пиво, можешь поверить…

Пузырьки от шампанского по лабиринтам мозга поднимались под самое темечко, шуршали, пытаясь играть с отяжелевшими мыслями. «Ирке понравился вечер, ну и ладно. А мне бы лучше тогда с Ольшанским остаться. Поболтали бы за жизнь. Ну написал бы некролог про юношеский романтизм или оду про интернациональный долг – мы же выполняем свою работу не только для себя, но и для афганцев. А сделать из меня бифштекс ему никто не позволил бы – пришлось бы расстаться и с модными очками, и с ботинками».

– Хорошие ребята, да? Мы с Верой полгода не виделись. Наговорились до одури, всех подружек вспомнили.

Ремизовы, не торопясь, возвращались домой, под ногами звонко хрустел снег, вверху, в неподвижном воздухе, чуть дрожали огромные звезды. Девственный мир пребывал в белом морозном покое, в нем не было ни зла, ни тревог, одно за другим гасли желтые окна, в надежде увидеть во сне теплые южные страны с их чудесами и неразгаданными тайнами.

– Хорошие ребята, только мы больше к ним не пойдем. Они меня утомили. Оба.

Мог бы и не говорить. До отъезда оставались считанные дни, и для Долгачевых в них никак уже не могло найтись места.

Аэропорт Домодедово гудел, как дедова пасека в солнечный день, где у каждой стойки регистрации длинной изгибающейся очередью притулился свой медоносный рой. Ремизов с двумя чемоданами, набитыми домашним вареньем, копченой колбасой, шампанским, коньяком и водкой, занял место в конце очереди и медленно продвигался вперед, продолжая самый затянутый и самый бесполезный разговор на свете. Его провожали. Очередным рейсом «Аэрофлота» он улетал к южным широтам, туда, где через неделю-другую зазеленеет трава, набухнут первые почки на деревьях, откроются перевалы и, зевая после зимней спячки, проснется злая от весеннего голода война. Мама собралась плакать. Ее уже давно настигла обида, она глубоко и болезненно отпечаталась в ее глазах, готовых пролиться серебряной влагой. «Ведь это же мое дитя, только мое, а самолет через час увезет его на войну. Как же я могу его отпустить? И почему я не могу постоять рядом с ним, обнять его? Почему я не могу даже проститься по-настоящему!» Но Ирина ни на шаг не отступала от мужа, заглядывала ему в глаза, терзала его своим присутствием, ощупыванием, терлась о его плечо, щеку. Ее почти детский эгоизм был чист и светел, в нем ощущение близкой потери перемешивалось с приступами первой настоящей любви, которая вот только-только согрела кровь.