Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)

– Мы? Мы – военные. Какие же мы нормальные? Читаешь боевой устав, например, глава «Встречный бой». Развертывание в боевой порядок, атака противника, фланговый маневр и развитие атаки, захват выгодного рубежа и так далее. Но ведь на самом деле это же мясорубка, десятки сгоревших машин и людей, рукопашная схватка, и, может быть, только треть останется в живых и достигнет того выгодного рубежа. Остальные – порубанные, раздавленные, искалеченные… Так в уставе об этом нет ни слова. Нет, я не сентиментален, не надо меня в этом подозревать.

– Опять шестая рота. Как будто на ней свет клином сошелся.

– Надо разбираться. И вообще, какого черта замполита старшим поставили?

– Это я принимал решение. – Усачев напрягся, слишком часто его начальник штаба оказывался прав, но, когда тому предложили стать командиром батальона, отказался наотрез. – А кого еще? Молодого лейтенанта, который только из училища?

– Молодой. Хм, это устраняемый недостаток. Еще одна такая переделка, и он уже никогда старым не станет. Он – командир. Он на командира учился, командовать – это и есть его работа. Черкасов, может, и невиноват, но… Но как доверять замполитам?

– Не передергивай. Не так давно ты защищал Добродеева.

– Тот эпизод к делу, к управлению взводами, ротами, отношения не имеет. Их работа – патриотические призывы и вытирание соплей, а командовать в бою должны командиры.

– Ничего не имею против, но война – это все-таки не строевой плац. Готовность действовать здесь самое дорогое качество.

…Усачев снова вспомнил о Малике. Она была для него глотком свежего воздуха, когда темнело в глазах, когда щемило сердце. Он и не забывал о ней, но прийти не мог, комбат – это слишком большая птица для чириканья в сочной весенней листве. Повода не находилось, и слава богу, что не находилось. Но вот сегодня… Пять солдат уже отправлены в Баграм, там их упакуют в цинки, и «черный тюльпан» заберет их с собой на родину. А трое раненых, один из которых Айвазян, лежали после оказания первой помощи и дозы промедола в палате в ожидании вертолета и госпиталя. Комбат постоял над ними, разглядывая бледные лица, пятна крови на свежей перевязи, и только потом на выходе из санчасти поднял глаза на Малику.

– Как они?

– Самое страшное позади, выкарабкаются. Крепкие ребята. – Она помедлила, видя, что и он остановился в нерешительности. – Вас долго не было.

– Такая служба, что поделаешь…

– Да, служба. Вам и слов других искать не надо. – Малика непроизвольно повернула голову в сторону палаты с ранеными.

– Это упрек? – До Усачева только сейчас дошло, что его упрекают не за упущения в службе, как это случалось, а за то, что его не было, когда его ждали. Его ждали.

– Неделю назад вы казались убедительным, Иван Васильевич.

– Простите, э-э… Прости. Наверное, я не все понимаю.

– И понимать нечего. Приходите вечером пить чай с вареньем. Сама готовила, еще дома, в Сунже. – Малика вдруг покраснела, отвела глаза, отчего и Усачеву стало неловко.

– На чай приду. Обязательно. Ну, а теперь мне пора в батальон. Надо еще понять, что происходит со всеми нами.

Вечером после крепкого индийского чая с чудодейственными кавказскими травами, с домашним вареньем все поплыло у него перед глазами. Белый медицинский халат, оттенявший ее темные волосы, пахнувшие карамельным шампунем, остался на вешалке в углу комнаты, но его заменила блуза с легкой плиссированной юбкой, подчеркивавшей ее крепкую талию и изящную крутизну бедер.

– Малика, я пьян. Я пьян тобой. Какая же ты… Многие из нашего брата жизнь проживут, а так и не встретят настоящей женщины, своей путеводной звезды. А мне повезло. За что мне так повезло? – Усачев притворно сокрушался, изображал удивление и удивлялся самому себе и тому давнему, забытому ощущению жизни, которое в нем теперь возрождалось.

Малика смеялась. Тихо, почти беззвучно. Она терялась и от такой внезапной искренности, и оттого, что у нее вдруг не стало сил противиться. Ей хотелось быть ласковой, нежной, но она не решалась открыть другую, новую страницу своей жизни. Можно ли позволить себе такую слабость? Сейчас? А что будет дальше? Столько нелепых вопросов. Она всегда думала о себе как о сильном человеке, но сейчас ее уверенности, смелости хватило только на то, чтобы прикоснуться рукой к его голове, запустить пальцы в густые вьющиеся волосы, погладить их почти по-матерински. Она испытала блаженство, а в нем сами собой растворились все нелепые вопросы, не дождавшиеся своих ответов. Он опустил голову ей на колени, обхватил их руками и замер так, словно кающийся грешник, ощутив себя счастливым и слабым.

– У меня есть спирт. – Ее голос дрогнул.

– Не надо спирта, иди ко мне. – Он почувствовал ее нерешительность. – Тебе приказывает командир батальона.

– Слушаюсь, мой командир, мой хозяин.

Блуза с легкой плиссированной юбкой, модные французские чулки и кружевное белье – все оказалось на полу. Усачев только и успел подумать, что его действительно здесь ждали, и растворился в неге женской любви.

– Какая же ты…

– Какая же я?

– Тобой невозможно насытиться.

– Ну вот, теперь ты знаешь, что такое восточная женщина.

Он бы остался у нее на всю эту долгую ночь, он бы, конечно, остался, потому что так давно никто не согревал его душу, так давно он не проваливался в парное молоко безмятежности. Когда же последний раз ему было так легко? В детстве? Не было страха, не было угрызений совести, а вместо них только запах скошенной травы, лопоухая морда полугодовалого теленка и добрые глаза бабушки Полины. Он бы остался, если бы не война, если бы он не командовал воюющим батальоном, если бы не беспокоился о репутации женщины.

– Мне пора.

– Хорошо, что ты это сказал сам.

– Ах, вот как. – Он с улыбкой сжал ее руку. – Иначе ты прогнала бы меня?

– Именно так. И мне надо с тобой определиться. Не приходи, пока сама не позову.

– Понимаю. – Он доверчиво посмотрел ей в глаза. – А если ностальгия возьмет за горло? Мне кроме начальника штаба и поговорить-то не с кем. Не с кем… Мы ведь хотим, чтобы нас услышали. Мой НШ – грамотный офицер, интеллектуал, но и тот смотрит на весь мир, как Наполеон на свои армии. Видит движение, цель, а человек теряется в его стереотрубе. Вот он и есть мой единственный собеседник. С другими и вовсе я ничем не могу делиться.

– Невеликий получился круг общения.

– Какой есть. Мой комиссар слишком правильный, а оттого и скользкий. Близок к идейному базису, но далек от солдатских проблем. Он и с младшими офицерами общего языка не найдет. Зампотех – работяга, вечно в мазуте, добрейшая душа, но кроме как о технике и о том, как он славно на Украине служил, больше ни о чем поговорить не может. Остальные слишком молоды, они только подчиненные.