Вячеслав Миронов - НЕ МОЯ ВОЙНА

Всё это происходило под вопли аборигенов, они зло смотрели на нас, тыкали стволами, орали в ухо какой-то бред пьяной собаки. От некоторых нестерпимо несло дешёвым местным вином, от молодёжи — вонючим гашишом или анашой. Хрен его знает, не различаю эту гадость, много я этого дерьма у бойцов отбирал и сжигал в печи. Так что нанюхался этой вони. Мне даже передавали угрозы, что на большие деньги я спалил этой гадости. Плевать!

Обидно стало, что эта толпа обкуренных и пьяных мародёров захватила одну из лучших воинских частей. Когда-то были лучшей частью!

Если бы не Гусейнов, то эти взбесившиеся придурки начали по нам шмалять. Только его авторитет и не позволил им немедленно расстрелять нас. Они что-то галдели на своём. Вот только мат проходил на чисто русском языке. Своего мата у них хватало, но многие почему-то предпочитали русский.

Гусейнов приказал своим нукерам вывести Боба. Тот ещё больше набычился, напрягся, и сквозь зубы сказал негромко своим густым баритоном, так, что перекрыл стоящий в помещении операционного зала КП шум.

— Я буду говорить только в присутствии своих офицеров, у меня от них секретов нет.

— Вывести его! — Гусейнов тоже набычился.

Все притихли. Начиналась схватка гигантов. Все насторожились, боевики крепче схватились за оружие и сильнее вдавили стволы в наши тела. Мы тоже приготовились к схватке. Хотя уже было ясно, что эти черти готовы нас поубивать просто так, ради самоутверждения. Мы же в их глазах убийцы, захватчики, хотя не припомню, чтобы кого-нибудь убили. Один хрен — неверные.

М-да. Массовый психоз, серьёзная штука! Атеисты вдруг разом стали истовыми мусульманами, которые ходили по городу в каких-то лохмотьях, били себя кнутами до крови, что-то бессвязно орали, призывая на войну за освобождение Карабаха. За ними ходила толпа, которая их поддерживала, встречая каждый удар бича, кнута по собственной спине одобрительными возгласами. Дети гор! Что с них возьмёшь кроме анализов, и те плохие будут! Пропаганда о национальном возрождении патриотического духа сделала своё дело. Прав был Оскар Уайльд: "Патриотизм — последнее прибежище негодяев!"

— Говори здесь! — командир был непреклонен.

Мы приготовились к схватке. Это пришло как-то враз, неосознанно, все устали от произвола и унижения, что творились в последнее время. Злость и усталость, копившиеся в нас месяцами, были готовы прорваться в любую секунду. Не было команды, просто все поняли, что сейчас будет последняя смертельная схватка — когда уже простился с жизнью, отступать дальше некуда, и плевать на себя, — только убить врага! Понимаешь, что потом, скорее всего, даже наверняка, тебя разорвут автоматной очередью пополам, но это будет потом! А сейчас задушить противника, сломать ему шею. Услышать, как хрустнут под руками его шейные позвонки, как о колено разорвутся связки спинного хребта, глаза вылезут из орбит и из открытого рта вывалится язык! Только так и не иначе! Смерть ублюдкам. Это кайф!

Я всё это живо себе представил. Всё! Только бы кто-нибудь начал! Батя, дай знак! Моргни! Свистни! Сделай что-нибудь! Уж мы-то тебя не посрамим! Примем последний бой с честью! Мы же офицеры! Неужели вот так и будем сидеть как свиньи, как скот, ждущий своей очереди на бойню?! Командир, почему молчишь? Напряжение достигло высшей точки.

Я никогда никого не убивал, в драках, правда, принимал самое активное участие, — в Кемерово без этого нельзя. Но сейчас не удивился своим мыслям, не испугался их. Очень хочется кого-нибудь убить, расплатиться за все унижения, которые мы терпели последнее время. Хочется смерти…

Не знаю, как, но все это понимали. И мы, и те, кто нас окружал, выставив оружие.

Командир наш молчал, только всё больше багровел, и ногти всё сильнее впивались в ладони. Командир обвёл всех присутствующих тяжёлым взглядом. Казалось, что он вглядывался в лицо каждому. В другой раз никто бы из нас не выдержал бы этого взгляда, он был, осязаем, казалось, что он как зонд врача проникает внутрь тела, свербит там.

Но никто не отвёл взгляда. Все, также как и Батя, смотрели исподлобья. Ну же, Командир! Скажи что-нибудь!

И Боб сказал тяжёлым, как его взгляд, голосом. Чеканя каждое слово, забивая его как гвоздь в крышку гроба. Неважно в чью крышку — нашу или врага. При этом он смотрел на Гусейнова, смотрел прямо в глаза.

— Я сказал, что буду говорить здесь, при всех, — голос командира был злой.

Никто из присутствующих никогда не видел командира в такой ярости. В тихой ярости. Он мог сейчас раздавить кого-нибудь, задушить, стереть в порошок.

Повисла пауза. Напряжение было таким, что казалось: только какое-нибудь движение, слово, вздох — и всё взорвётся к чёртовой матери. Завяжется Последний Бой! Мы были готовы к этому. А вот эти сраные ополченцы?! Не знаю. Нам было наплевать уже на всё. Только в бой!

Гусейнов отвёл взгляд! Знай наших, сука! Зассал, командир подонков!

— Хорошо, — Гусейнов сдался. Слаб ты в коленках, мужик.

— Говори! — Боб брал инициативу в свои руки.

Гусь (так называли Гусейнова у нас в части, но не дай бог, он услышал бы это погоняло, хотя, наверное, так его и дразнили в детстве) тоже не лыком шит, понял, что этот раунд проиграл, несмотря на то, что мы потеряли прапорщика. Хорошим парнем был Морозко. Хотел ещё прошлой неделе уехать к себе на Украину — приказ об увольнении пришёл, но командир уговорил, упросил его ещё подежурить, всего-то ещё неделю. Подежурил…

Гусейнов откровенно рассмеялся, убрал пистолет, который был у него всё это время в руке. Рассмеялся искренне. Вслед на ним заржали его подчинённые. Кто искренне, кто пьяно, кто ради поддержки командира, из подхалимства.

— Что вы надулись, как мыши на крупу?! — Гусь открыто веселился. — Нам всего-то надо чтобы вы нам немножко помогли. А потом мы уйдём. Нам, в принципе, много не надо. Всего-то, чтобы вы своими ракетами раздолбили одно село армянское в Карабахе.

Тут пришла наша очередь веселится.

Вспоминая это, я поневоле улыбаюсь. Боль не заставляет себя ждать, пронзая мозг тысячами иголок боли. Тело трясётся. Я начинаю смеяться, невзирая на боль, я смеюсь, боль поначалу наваливается со страшной силой, нарастая, достигая своего апогея, она рвёт всё тело, изо рта вырывается не смех, а стон, но это меня не останавливает. Я зациклился. Вспоминаю, какие были удивлённые рожи у этого войска, когда все мы — шестнадцать человек, под оружием, на грани смерти, на волосок от гибели, закатились смехом, не сговариваясь. Как это бесило наших конвоиров! Смех — хорошее оружие против врага, когда ты сидишь под прицелом. У тебя только они и остаются — злость и смех!

Всего-то он хотел сделать самостоятельные пуски ракет по какому-то селу. А почему сразу не по Вашингтону? Или по Турции? Или Ирану! Или ещё куда-нибудь, или сбить пассажирский самолёт. Делов-то на пять минут, не более того! Как два пальца… Идиоты! Подумаешь, несанкционированный старт ракеты!