Валентин Бадрак - Офицерский гамбит

Дидусь выпалил засевшую в голове фразу, и ему стало легче говорить дальше, выдавать свои аргументы.

– Чтоб ты понимал, это не только мое мнение. Не любили у нас Жукова в академии Фрунзе. Черняховский – да! Рокоссовский – да! А вот Жуков – не то чтобы совсем нет, просто слишком много вопросов.

– Вот это да! – Алексей Сергеевич раскрыл рот от удивления. – А я почему-то считал Жукова полководцем номер один.

Игорь Николаевич задумался: стоит ли объяснять далекому от войны другу те очень тонкие истины, которые способен осознать лишь человек, видевший разорванное в клочья небо, комки поднятой взрывом земли над головой, отнятые конечности и много людской боли, собранной в одном месте. Но решился. Когда еще они поговорят по душам, память ведь многое стирает.

– Понимаешь, Жукова сделали супергероем наши демагоги-идеологи. Он и в самом деле многое понимал и умел. Только действовать ему пришлось в определенных исторических условиях. Если бы он не был таким, то не стал бы никаким. Но – это одна сторона дела. Так сказать, для обывателя, которому нужны герои для воспитания своих детей. Еще есть иная плоскость, сугубо военная. Так вот, действовал он как маленький божок, людей не жалел нисколько. На Халхин-Голе, чтобы нагнать страху и добиться почитания своей персоны, приговорил к расстрелу семнадцать старших офицеров, которые были спасены лишь благодаря счастливому случаю. Кстати, все его победы имели место исключительно в случаях подавляющего, иногда в несколько раз, перевеса в живой силе и технике. На многочисленных фронтах он был, как бы это сказать, военным продолжателем идеологии Сталина. Если бы Сталин был способен сам командовать войсками, то он бы управлял войском именно так, как Жуков. Но так как Сталин был вообще никчемным воякой, абсолютно непригодным для армии, то его политику на войне реализовывал волевой Жуков. На местах он быстро наводил шороху за счет расстрелов всех, кого определял «трусами и паникерами». Я как человек, который кое-что смыслит в военном деле, конечно, оправдываю многие его приказы. Но подтверждаю и то, что он заигрывался, а презрение к солдатской и офицерской жизни у него не знало границ.

– Может быть, все дело в завышенных начальственных амбициях?

Эх, с грустью подумал Дидусь, ничего он не понял. Зря рассказал ему. В ответ он пробормотал не слишком внятную фразу.

– Амбиции, брат мой, – тут Игорь Николаевич посмотрел на старого товарища с прищуром и ухмылкой, это многозначитальное выражение появилось у него после многих лет командования в военное время на Кавказе, – амбиции – они как подштанники, должны быть, но их не всегда стоит показывать.

Они еще немного потолковали, и Артеменко засобирался.

– Слушай, а может, останешься? Часа через два мои приедут, шашлычки поджарим, выпьем по-человечески. Старика моего увидишь, да и он с тобой хотел потолковать. Тебе интересно будет – он у меня хохол видный, с аргументами. А завтра рано встанешь и поедешь себе…

Алексей Сергеевич отрицательно покачал головой. Его мысли снова окунулись в беспокойство, возникли нестерпимо влекущие, родные образы жены и дочери, которых он завтра будет встречать, затем из его видений явились мрачные образы контрразведчиков в черном, как чекисты тридцатых годов. Они вполне могли вести, его и спалить в любой момент, точно так же, как того офицера ФСБ. Артеменко не отдавал себе отчета, что тревога и многочисленные страхи, живущие в нем многие месяцы, заставляли его все время быть в движении, постоянно искать покоя то в одном, то в другом месте, точно он не знал, что источник проблем упрятан внутри его самого.

– Давай лучше я своих барышень встречу и вместе на денек к вам заглянем. – Алексей Сергеевич попросил, зная, что никуда он не поедет завтра. Потому что орнамент завтрашнего дня – это ожидаемая и долго вынашиваемая сказка. Потому что он уже слишком долго ждет Алю.

– Ладно, старик, я не обижусь. Хотя слишком хорошо тебя знаю – никуда ты не поедешь ни завтра, ни послезавтра.

Они крепко пожали друг другу руки, а затем крепко, по-братски обнялись.

Уже подойдя к автомобилю и открыв массивную дверцу, блеснувшую на солнце перламутровым отливом, Алексей Сергеевич вдруг круто повернулся к другу и спросил:

– Слушай, Игорь, а что ты думаешь об этой стране? Об Украине?

Игорь Николаевич пристально посмотрел в ответ, как будто пытался удостовериться, не ослышался ли он и действительно ли этот человек, что стоял перед ним, задал этот вопрос. Вопрос был по меньшей мере странный и неуместный. Если бы кто-то со стороны мог посмотреть на эту картину, она показалась бы наблюдателю несуразной. Один, в добротном костюме, начищенный и лощеный, стоящий у большого, презентабельного, сверкающего крупом и боками коня. Другой – в поношенной сельской одежде с оттопыренными коленками на рабочих брюках, с обветренным лицом и узловатыми, покрытыми мозолями руками. Но первый – со странным, испуганным и тревожным, что-то ищущим взглядом, в котором и тоска, и нервозное беспокойство, и непостижимая, но улавливаемая внимательным взором болезнь. Второй же – со взглядом глубоким и скорбным, мрачно сосредоточенным, таким же решительным, как и в детстве. Все переменилось за годы в их внешности, статусе, восприятии самих себя. И напротив, ничто не поменялось внутри с тех пор, как они впервые увиделись – осевые стержни у каждого остались прежними.

– О стране? – переспросил Игорь Николаевич. – Страна, Леша, у нас веселая, тут не заскучаешь.

Дидусь намеренно сказал «у нас», не разделяя родины, не принимая во внимание долгие годы жизни в России. И Артеменко неожиданно принял такую формулировку.

– И что тут не так, объясни, – Алексей Сергеевич держался одной рукой за дверку машины, как будто собираясь спрятаться за нее, если сказано будет что-то слишком обидное, оскорбительное.

– Там, откуда мы сюда пришли, вроде бы народ проще, неказистее, податливее будет, создается такое впечатление.

– Глупее, может быть?

– Может, и глупее. Но этим и сильнее. Там у всех одинаковая мысль, единый взгляд, и взгляд этот, как выкованный и закаленный наконечник копья, народ держит в едином строю. Крепко держит. Каждый знает, что за величие России он жизнь свою отдаст без сомнения, и верит, что жизнь его никчемная и бесполезная, если он ее для родины пожалеет.

– Ну, а у нас что? Разве плохо, что жизнь человеческая выше всего стоит?

– Не знаю насчет жизни человеческой. Государство, Леша, – это люди. Со всеми их проблемами и слабостями. Так что если нет общего стержня, объединяющей идеи, то этому человеку и жизнь может выйти немилой. А у нас слишком много версий развития страны, и каждый, кто твою версию не поддерживает, тот тебе врагом кажется. Чтобы страна расцветала и все в ней жили богато, иногда надо терпеть боль. Вот посмотри на Прибалтику, там было одно мнение у всех – идти в Европу. И ради этого они боль терпели. А у нас одни хотят в Европу, другие – в Россию, третьи – балансировать между Западом и Востоком. Потому-то мы, как канатоходцы, слишком много энергии тратим на то, чтобы удержаться на канате, и сил куда-то двигаться уже нет. Ноги у нас разъехались в разные стороны… Слишком много индивидуалистов, не верящих ни в черта, ни в Бога и надеющихся исключительно на себя.