Валерий Поволяев - Лесные солдаты

– У меня товарищ занемог, – лейтенант повёл головой в сторону избушки, – лекарств нет… У вас в доме есть какие-нибудь лекарства?

– Не-а, – девчушка отрицательно мотнула косичками. – Если только сода… Но это не лекарство.

– У него температура… Как сбить температуру и чем сбить… – Чердынцев дёрнул головой озабоченно, будто поймался за что-то и не ведал теперь, как с зацепа этого слезть, – не знаю.

– У нас, дяденька, лекарств два – зимой отвариваем хвою, в ней много чего полезного водится, летом пьём настои ромашки…

– Помогает?

– Помогает.

Выходит, Чердынцев правильно поступил, сварив чай для маленького бойца из аптекарской ромашки. В аптеках её, сушёную, продают в огромных количествах, в больших бумажных пакетах, украшенных чернильными печатями.

– Хотите, мы поможем нарвать вам ромашки? – предложила девчушка.

– Не надо. Ромашку я знаю. В лицо, – лейтенант печально рассмеялся.

– Вы, наверно, голодный, дядьку? – догадалась девчушка. – Есть хотите?

Неудобно было отвечать на этот вопрос, на душе сразу делается невесело. Чердынцев промолчал.

– Мы с Катькой завтра принесём вам хлеба, – сказала девчушка. – Ждите нас здесь.

– Подружку твою, значит, Катей зовут… А тебя?

– Нюркой.

– Нюра. Полное имя – Анна. Так?

Девчушка улыбнулась.

– Никто меня так не зовёт. Только Нюркой, – она неожиданно сыро вздохнула, словно бы доля у неё была скорбной, совсем незавидной, сплошь в сырости да в слезах, было сокрыто в этом вздохе что-то знающее, мудрое, бабье. Лейтенант не выдержал, улыбнулся Нюрке ответно. Всё-таки нет в мире таких отзывчивых, нежных, всё и вся понимающих, готовых в любую минуту прийти на помощь людей, как в России.

– Хорошо, Анна, я буду ждать тебя, – серьёзно и строго произнёс Чердынцев. – Если кто-нибудь согласится продать продукты, мы купим…

– Рубли у нас уже не ходят, – другие деньги, – сообщила Нюрка. – Немецкие. Марки.

– Немецких денег у нас нет, пару раз попадались – выбросили. Не думали, что пригодятся.

Набрав по ведёрку малины, Нюрка и её молчаливая подружка – ни единого слова не произнесла, пока говорили, – ушли. Уже в темноте.

Конечно, можно было бы отжать в деревне пару тыловиков и основательно потрясти их, разжиться и провиантом и деньгами, которые «в ходу», но тогда немцы перетряхнут всю деревню, за одного убитого фрица положат десяток ни в чём не повинных людей, а за двух ротозеев – два десятка…

Бить немцев надо не в деревнях, не в жилых домах, а на дорогах, там, где не к кому прицепиться, это Чердынцев уже понял. Но к дорогам, к сожалению, подступиться невозможно – немцы теперь ходят очень плотными колоннами, ощетинившись пулемётами.

Вот жизнь!

Чердынцев в сумерках, пока ещё можно было что-то разглядеть, нарвал несколько пуков ромашки – в основном, цветков, из чайника вытряхнул то, что там оставалось – сморщенные стебли иван-чая, который в книгах по-научному именовали кипреем, и ромашковые балки, освободившееся место забил цветками и налил воды…

К утру маленький солдат почувствовал себя лучше, хотя и был ещё очень слаб, слабее, чем вчера, но слабость – штука проходящая, она пройдёт, день-два – и её не будет. Ночью лейтенант несколько раз поднимался с топчана и поил Ломоносова ромашковым отваром. Дважды разжигал костёр, чтобы подогреть чайник.

Ночь стояла тяжёлая, почти беззвучная, только где-то неподалёку от избушки в густой траве сонно крякал коростель. Крякал и смолкал, крякал и смолкал, будто сопротивлялся сну, на несколько мгновений замирал, потом вздрагивал нервно, суматошно, выкрикивал в ночь что-то невнятное, ведомое лишь ему одному и снова умолкал, погружаясь в короткий, удушающее-вязкий сон.

Летняя ночь – это летняя ночь, длится недолго. К утру коростель выдохся и замолчал.

Над лесом повис туман. Он заползал в низины, припал к траве, клочьями повисал на ветках, глушил все звуки в округе и долго не давал пробиться к земле солнцу.

Нюрка пришла рано – туман ещё не успел разредиться, пластался копнами, цеплялся за землю, – принесла два домашних серых каравая; серые караваи в их деревне пекут из чёрной ржаной муки, смешанной с белой пшеничной, – а в обычной льняной холстине – варёную курицу. Сказала:

– Это мама передала. Сказала, что больному будет полезно. В следующий раз Катькина мама сварит курицу.

– А чего Катя не пришла?

– Она коз сегодня пасёт. Завтра придёт обязательно.

«До завтра надо ещё дожить», – невесело подумал Чердынцев.

– Спасибо тебе, Аня, – как можно теплее, душевнее произнёс он. Таким тоном лейтенант даже с Наденькой Шиловой не разговаривал – так был благодарен этой деревенской девчушке. За хлеб этот, за курицу, за то, что не боится немцев.

– Спасибом сыт не будешь, – сказала Нюрка, рассмеялась серебристо, будто колокольчик. – Я побегу.

– Ты хотя бы малины набери, чтобы не бежать пустой.

– Верно. Не то немцы увидят, что я без ягод пришла из леса, враз чего-нибудь заподозрят. Они хоть и смирные, но глазастые.

Руки у неё были проворные, работали, будто летали. И двадцати минут не минуло, как ведёрко её оказалось полным.

Туман уже рассосался, лишь кое-где в низких местах, светлел пластами, похожими на ветхие одеяла, сквозь которые проросли высокие травяные стебли. Чердынцев вернулся в домишко.

Маленький солдат сидел на топчане, свесив ноги, – сгорбленный, постаревший, с щетиной на щеках.

– Простите меня, товарищ лейтенант, – слабым голосом проговорил он, – подкузьмил я… Подвёл вас.

– Перестань, Иван, – махнул рукой Чердынцев, – что за вопрос – подвёл, подкузьмил… Ты лучше думай о том, как быстрее встать на ноги. Нам надо идти дальше.

Ломоносов понимающе кивнул.

Они пробыли в избушке два дня. Маленький солдат немного оправился, и Чердынцев решил продолжить путь.

Перед самым отходом примчались Нюрка с Катькой, с ними, немного поотстав, запыхавшись, появилась пожилая женщина с загорелым почти печёным лицом – такие лица бывают у людей, которые много работают в поле.

– Мы тут… Харчей вам немного собрали, – женщина протянула лейтенанту холщовый мешок, перетянутый на манер рюкзака верёвкой: два конца верёвки крепко привязаны к низу мешка, к разным его углам, верх петлёй накинут на горловину и стянут прочно – даже комар не проникнет. – Донесёте?

– Спасибо, мать, – растроганно пробормотал лейтенант. – Разве своя ноша плечи тянет? – Потянулся было к руке старой женщины, чтобы поцеловать её, как они когда-то поступали на показательных балах в училище, но спохватился, остановил себя – нельзя этого делать. Такой поступок может оскорбить незнающего человека, эта женщина не поймёт его. Приложил ладонь к груди. – Большое русское спасибо.