Иван Падерин - Когда цветут камни

— Ты человек сильный, умеешь здраво оценивать вещи. Это выделяет тебя среди других.

Василий впервые услышал такой лестный о себе отзыв. Комендант увидел в нем способности, до сих пор никем не раскрытые. Да, Василий всегда был убежден и теперь убежден, что никто не понимает законы жизни так глубоко, как он. Не зря дан ум человеку.

Спустя короткое время Василию предложили вступить добровольцем в полк «свободных» казаков. Василий крепко задумался. Комендант рукой повернул его голову к окну, и Василий увидел: пленных, таких же молодых, как он, грузят в крытые машины, на бортах которых белеют нарисованные по трафарету шахтерские лампочки — эмблемы угольных шахт.

— После таких бесед, как наша, мы не отправляем пленных обратно в лагерь. Мы бросаем их в шахты, под землю.

«В шахту, а там — смерть. Нет, надо искать выход», — мучительно думал Василий. Когда-то его растила тайга, ласкали мать и отец, он ел досыта и был свободен, как ветер. Этого нет теперь, но это вернется, должно вернуться.

Комендант между тем продолжал:

— Скоро падет Сталинград, и большевики-комиссары капитулируют. Пей, ешь сколько хочешь, и вот тебе лист бумаги, пиши: хочу освободить Россию от евреев и комиссаров. Прошу принять… и подпись. Полностью год рождения, откуда родом, национальность, личный номер…

Так через несколько месяцев Василий стал власовцем. Летом 1943 года Василий Корюков был переброшен в прибалтийские леса на самолете с отрядом разведчиков, действовавших под видом русских десантников. Как ловко удавалось обманывать даже командиров партизанских отрядов, пока никому не известно, но кажется: появись он на русской земле после войны — и все прояснится, могут даже показать пальцем: «Вот он, предатель!..»

Мысль эта мучила его. Она всегда возникала внезапно, как припадок стремительного недуга.

От былого высокомерия он готов был отрешиться и стать пресмыкающимся, но страх наказания за измену Родине возрастал в нем каждый раз, как только начинал думать об этом. Возрастал с такой силой и в таких масштабах, что первые сомнения в правильности своего поступка в дни сдачи в плен показались ему комариным писком наивной души. Теперь некуда пятиться, опоздал — сам себе отрезал путь к возвращению. Никто не поверит в раскаяние, в народе накопилось много гнева против предателей, и будешь кипеть в этом гневе, как в адском котле со смолой, беспомощный и презираемый даже после смерти…

Оторвавшись от этих мыслей, Василий прислушался: «Спит ли ординарец? Наконец-то уснул. Теперь пора выйти и дать сигнал».

Выйдя из блиндажа. Василий закурил, сделал два круга светлячком папиросы. Ответного сигнала не последовало. «Наверно, задремал, — возмутился Василий. — Нет, вон отвечает таким же светлячком папиросы: «Вижу хорошо, спокойной ночи».

Вернувшись в блиндаж, Василий прилег и затаил дыхание.

Через час поднялся Миша, чтобы завести настольные часы. Светящиеся стрелки показывали без двадцати три.

Миша прибавил огня в лампе; поставил на стол заготовленный с вечера термос с горячим чаем и звякнул вилкой о тарелку. Спит майор. Спит сладко, как ребенок, подложив руку под щеку. Жалко Мише прерывать сон командира, и он остановился перед ним, считая секунды.

У блиндажа послышались шаги. Вошел подполковник Верба.

— Доброе утро, Миша, — тихонько, чтобы не разбудить Максима, сказал Верба.

На войне никто не считается с бессонными ночами командира, зато в спокойные часы и минуты его сон охраняется, как великая ценность.

— Здравствуйте, товарищ подполковник, — Миша козырнул, стукнув каблуками.

— Тише, — Верба поднял палец.

Но командир полка уже открыл глаза и посмотрел на часы.

— О, пятнадцать минут четвертого… Миша, проспал?

— Маленько, товарищ майор, маленько проспал.

Миша смело забренчал кружками.

— Извини, Борис Петрович, — проговорил Максим, протирая глаза. — Вчера долго засиделись с братом. Вот он, спит. Проснется, и познакомитесь. Прошу за стол, будем чай пить. И вот я тебе что скажу, Борис Петрович: я пойду на строительство блиндажей, а ты оставайся здесь, у тебя сегодня много дела. Возьми эту папку, просмотри аттестации.

Они с наслаждением пили чай из кружек.

— Вчера вечером, — сказал Верба, — провели комсомольское собрание в первой роте и избрали нового комсорга.

— Кого же?

— Леонида Прудникова.

— Не рановато?

— Ничего, дозреет. Командир роты его выдвинул. Когда будешь там, прошу поддержать нового комсорга.

— Посмотрю…

В тот же день подполковник Верба показал личное дело лейтенанта Корюкова капитану Терещенко. Раньше, в первые годы войны, капитан Терещенко занимался проверкой людей, побывавших в окружении. Теперь ему все чаще и чаще приходилось иметь дело с беженцами из плена и бывшими партизанами, у которых недоставало некоторых весьма существенных документов.

В личном деле Василия Корюкова, вероятно, ему удалось бы что-нибудь заметить, но он хорошо знал Максима Корюкова, прошел с ним дорогами войны от Волги до Одера и даже в мыслях не мог допустить какие-то подозрения в адрес его родного брата.

— Тут все в порядке, — сказал он Вербе, познакомившись с личным делом Василия Корюкова. — Назначайте по своему усмотрению, посоветовавшись, конечно, с Максимом Фроловичем.

Старик Третьяков, старатель-одиночка, жил на отшибе, в избушке с одним окном. Жил отшельником. Был он высокого роста, сухой и сильный. Родных у него никого не было. По праздникам надевал широкие плисовые шаровары и красную, с длинными рукавами рубаху. Пил только спирт, любил плясать под гармонь.

Придет, бывало, в клуб, кинет баянисту: «Играй подгорную» — и давай колотить в пол сухими ногами в больших бахилах, пока кости не устанут.

Выпивал по воскресеньям. Спирт брал в золотоскупке по субботам, в дни сдачи золота. Россыпь у него крупная, отборная — золотинка к золотинке, каждая с таракана величиной. На тараканов и счет вел. Два таракана — золотник. Сдал шесть тараканов — подавай «гусыню» (четверть) спирта.

В гости Третьяков не ходил и к себе в избушку никого не приглашал. Лишь одна Капка Лызкова — повариха из столовой — знала к нему дорогу. Через нее комсомольцы прииска пытались дознаться, где Третьяков добывает такое крупное золото.

Капка долго упиралась, наконец сказала:

— В Сухом логу.

Ребята нашли там свежие шурфы. Пески были хорошие, с охрой. Сняли пробу: оказалось, золото, но мелкое — брать только на ртуть. А Третьяков сдавал крупное, любую золотинку, бери хоть в рукавицах.

Началась слежка за Третьяковым. Долго водил за нос комсомольцев хитрый старик. Наконец с ним сумел подружиться Степка-гармонист, бывший до Лени Прудникова комсоргом прииска. Третьяков любил гармонь и проговорился с пьяных глаз: