Иван Падерин - Когда цветут камни

— Максим! — Василий упал на колени, схватил Максима за ноги. — Пощади…

Максим попытался оттолкнуть его от себя и не смог: Василий впился, как клещ. Под ладонью Максим ощутил мягкий, слегка вьющийся чуб брата.

— Кто тебя толкнул на такое преступление? Кто?

— Никто, Максим, никто…

— Врешь! — крикнул Максим, и рука его бешено сжала чуб брата. Лицо Василия исказилось от боли.

— Это тебе твой комиссар нашептывает, он хочет погубить и меня и тебя…

— Молчать, сволочь!

И Василий отлетел в угол, схватился за грудь, нащупал «талисман» — кусочек золота — и замолчал: он все еще верил, что с этим золотом нигде не пропадешь.

В дверях появился Верба. За ним — врач.

— Товарищ командир полка, поступил приказ. — Верба сделал вид, будто ничего не заметил. — Пора поднимать людей.

— Иду, — сказал Максим.

Спустившись в подвал и еще не читая приказа, он спросил:

— Лисицын вернулся?

— Так точно. Где-то с хозяином дома по усадьбе бродит, — ответил начальник штаба.

— Позовите его ко мне.

Через несколько минут Лисицын и Штольц вошли в подвал. Штольц лопотал не переставая. Лисицын переводил его слова Корюкову:

— Пожалуйста, живите в моем доме, хорошо, спасибо, рад вас видеть, живите, живите…

Передохнув, Штольц не замедлил высказать жалобу: кто-то сломал дверь в подвал и взял ключи от винного погребка. Прошу возвратить…

Корюков, взглянув на дверь, обратился к Вербе:

— Борис Петрович, ключи, по-моему, у лейтенанта Корюкова. Их надо вернуть владельцу.

Забрезжил рассвет. Трудная, напряженная ночь шла к концу. Ночь перед штурмом Берлина.

Полк Максима Корюкова двумя колоннами начал продвигаться к Шпрее. Одна колонна — к лодочной станции, другая (с амфибиями) — к разливу, что ниже лодочной станции. Корюков решил форсировать Шпрее с таким расчетом, чтобы, высадившись на противоположном берегу, ударить по противнику с двух сторон и тем самым обеспечить захват плацдарма для всей дивизии.

Над рекой еще стлался туман. Садясь в лодку вместе с Вербой, Максим, оглянувшись на розовеющий небосклон, сказал:

— Борис Петрович, веришь ты или не веришь, что мы в Берлине?

— Раз мы с тобой, значит, верю! — ответил Верба.

— Говорит Москва… От Советского Информбюро.

Татьяна Васильевна подвернула регулятор громкости и пошла в куть, к рукомойнику, но голос диктора остановил ее на полдороге:

— Войска Первого Белорусского фронта, продолжая наступление, прорвали сильно укрепленную оборону немцев на западном берегу Одера и завязали бои на окраинах Берлина…

— Наши в Берлин входят. Помоги им бог, — не слыша своего голоса, прошептала Татьяна Васильевна, и глаза ее остановились на фотографии детей: все они там, под Берлином…

Диктор читал вечернюю сводку, а на Громатухе было уже утро. Татьяна Васильевна не могла представить себе, что творится сейчас там, в темноте берлинской ночи, но в первую очередь тревожилась за Василия: «Как-то он там, бедняжка, после голодной-то жизни в партизанах… Небось совсем ослаб. Но ничего, поправится, — Максим теперь держит его возле себя».

Перед окнами остановились мониторщики утренней смены: слушали радио.

«Молодец этот наш новый радист», — похвалила про себя Татьяна Васильевна.

С тех пор как стали передавать про наступление на Берлин, радист целыми сутками дежурил на радиоузле, принимал сводки из Москвы. В эти дни на Громатухе уже не по гудку поднимаются, а по радио — чуть свет. Горячая пора настала: здесь смыв, там наступление.

Действительно, горячая пора. Раньше на Каскильском увале вода не позволяла добывать, пески, а нынче наоборот — помогает. Все ручейки по канавкам устремились к мониторам, которые разрезают толстые пласты земли и открывают людям целые площади богатых песков — бери и промывай!

У крыльца послышался стук:

— Васильевна, можно к тебе?

Татьяна Васильевна открыла дверь. На пороге стояла бабка Ковалиха. Она подошла к крыльцу задами, через огород. С нею солдатка Котова. Они спешили повидать Фрола Максимовича, а он еще затемно ушел с ружьем посидеть на глухарином току, оттуда, сказал, пойдет за перевал к лесорубам — посмотреть, как готовят плоты к сплаву. Там что-то не ладится.

— Заходите. Только Фрола нет, и я сейчас на промывку песков иду, — сказала Татьяна Васильевна так, словно перед ней были не солдатка Котова и бабка Ковалиха, а понятые от участкового милиционера, пришедшие посмотреть вещи, которые она еще зимой подготовила для Василия и спрятала сама не помнит куда.

— А мы не знаем, куда нам деваться. Хоть на край света беги, — пожаловалась ей бабка Ковалиха.

— Что так? — спросила Татьяна Васильевна уже смягченным голосом.

— Вот пришли сказать Максимычу: рушится наше артельное дело. Стыдно у него помощи просить. Третьяковский участок мы ему не уступили, костили его на чем свет стоит, а золота дать не можем — вода душит. Пришли поговорить — вредительство вокруг нашего участка началось…

— Не пойму я тебя, Архиповна!

— Чего тут не понимать! — вступила в разговор Котова. — Позавчера ночью наши пески ополовинили, а сегодня воду в шурф направили. От зависти вредят, думают, что если третьяковский участок нам отдали, так у нас золота греби ковшами… Я не уверена, будет ли что и этих песках завтра, и не знаю, чем я буду кормить ребятишек послезавтра…

— Приходи ко мне, поделюсь ради детей, чем могу, — от всего сердца предложила Татьяна Васильевна, уловив неожиданный поворот дела.

— Да разве в этом дело… — Поверив в доброту сердца жены парторга, Котова заплакала.

— Прости нас, Васильевна, — сказала бабка Ковалиха, — не с этого надо было начинать разговор… Уступило нам государство третьяковский участок — это хорошо. Но ведь старатели — народ жадный. Увидели они, что женская артель взялась за этот участок, и налетели, как воронье. Со всех сторон ведут шурфы и штольни под наш бугор. Кто воровски, кто в открытую. И начался беспорядок… Откровенно тебе скажу: думала я со своей артелью показать себя на третьяковских шурфах и убедить государство, что мы, бабы, правы. А сунулись — и провал. Он, этот костлявый жима, Третьяков, — пусть отольются ему наши слезки на том свете — богатые-то пески перед своей смертью нарочно затопил, к ним не подступишься. Надо бугор сносить. Это нам, бабьей артели, не под силу. А тут еще вредительства. Сегодня ночью кто-то обвал сделал в нашем шурфе…

— Кто же это решился пакостить теперь, когда у людей горячая пора? — с искренней жалостью в голосе посочувствовала Татьяна Васильевна.