Александр Сабуров - Силы неисчислимые

— Поезжайте, Александр Николаевич, — голос Бородачева вывел меня из оцепенения. — Мы здесь пока соберем новые данные о поисках. Может, к вашему возвращению чем-нибудь и обрадуем.

Молча выхожу из комнаты. За мной выходят Самошкин и Саша Ларионов. Никто из нас не проронил ни слова до самого Ляхова… Из шалаша вышла женщина. Наши взгляды встречаются. Какие странные у нее глаза. Вначале кажутся застывшими, словно неживыми. И вдруг вспыхивают изнутри горячечным блеском. И снова гаснут. Никак не могу вспомнить, где я видел ее. И только немного погодя узнаю… Нас познакомили после освобождения Трубчевска. Но тогда она была молодая, полная сил и здоровья. Сейчас передо мной совсем старая женщина…

— Проходите, товарищ Сабуров.

Из шалаша выскакивает девчушка, боязливо жмется к коленям матери.

— Полежи, Леночка, поспи. Я с дядей поговорю, и домой пойдем.

Девочка жмурится, на глазах выступают слезы.

— Иди, иди, Лена. Мешаешь, — голос женщины становится строгим.

— Ничего, пусть побудет, — говорю я, усаживаясь на колоду у шалаша, и беру девочку на колени.

— Она всю ночь не спала, — совсем тихо роняет женщина.

Девочка смотрит на меня благодарными глазенками, уютно свертывается клубочком и тут же засыпает.

И снова слышу глухой голос женщины:

— Нет, не спасли вашу девушку, командир.

Тихо у костра. Только потрескивает сухой валежник.

— Надо бы ей сердце руками стиснуть, в былинку превратиться. А она сердце свое горячее открыла, орлиные крылья — враспах. Разве пробьешь камень грудью? Вот и разбилась птица гордая…

Женщина зябко вздрагивает, еще плотнее закутывается в платок.

— Кровь и муки… Еще до меня фашистский комендант подсадил ей в камеру соглядатая — мать полицейского. Черной подлостью хотела старуха заработать две коровы. Да не вышло. Даже ее каменное сердце не выдержало. Ума лишилась старуха. По сей день тряска у нее, все криком кричит… — Женщина перевела дыхание. — И я, видно, до самого моего смертного часа не отойду. Все кровь перед глазами, стоны в ушах, свист палок…

Ларионов подбрасывает в огонь дровишек. Женщина долго молчит, застывшая, неподвижная. Потом вдруг вскидывает голову.

— А девушка выстояла! Мне и не пришлось ее предупреждать о старухе подлой. Сама выстояла! До последней кровинушки билась… Уже на ногах не могла стоять, за стенки перебитыми руками держалась, а сердце ее все в бой шло… Приведут Мусю с допроса, бросят в камеру. Живого места на ней нет — содранная кожа кровавыми лохмотьями висит. Глаза закрыты… Ну, думаю, убили… А она глаза откроет и, понимаете, смеется. Я, говорит, им ничего не сказала. Они меня палками, а я их словами бью, в лицо им плюю, в сердце их поганое — за слезы наших людей, за землю поруганную… Слышишь, командир, как боец твой в тюрьме сражался? Слышишь?

— Слышу!..

— Потом ее опять на допрос. Железные двери еще звоном звенят, а она уже песню свою любимую запевает: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая…» Плетьми секут ее, а она поет… Нет, не сломили ее фашисты. Она их победила. А ведь вроде бы совсем молодая, жизни еще как следует не видела…

Я чувствую: слезы текут по щеке, падают на спящую Леночку.

— Вы видели, как казнили Мусю?

— До последней минуты была с ней. Правда, меня из тюрьмы выпустили дней за пять до этого: горячка меня свалила. Лежу пластом у себя дома. И тут пришел родственник и говорит: фашисты народ на площадь зовут. Поняла я — час Мусиной казни настал. А еще в камере говорила мне Муся: «Знаю, тетя, что конец мой скоро. Одного хочу: когда умирать буду, чтобы хоть лицо знакомое увидеть»… Уж и не знаю, откуда у меня силы взялись. Пошла. Фашисты на конях народ плетками на площадь сгоняют. Бабы ревмя ревут, а их гонят, гонят… Я всю жизнь в Трубчевске прожила и не узнала нашей площади: пустынная она, страшная, народ к стенкам жмется. А посредине черная виселица. Веревка на ветру качается. Машина показалась. Тоже черная, большая. В кузове палачи стоят, между ними Муся. Сначала даже не узнала девочку мою: голова острижена, лицо белое- белое, без кровиночки. Только и есть, что глаза одни — громадные, ясные… Смотрит Мусенька этими зоревыми глазами на народ, ищет кого-то. Нашла меня — улыбнулась. Или то мне просто показалось… Гордо подняла голову. Выше всех стала. И услышали мы ее голос. Громкий, звонкий: «Комсомол не повесите! Не плачьте, товарищи! Комсомол им не повесить! А за Гутареву наши отомстят!»

Заметались палачи. Начали бить Мусю. А ее голос звенит и звенит на всю площадь: «Комсомол не повесите!..» Всколыхнулся народ, зашумел, забурлил. Фашисты с черепами на рукавах машут плетками, конями давят людей… А Муся с машины одно твердит: «Народ не убьете! Сметет он вас с лица земли!»

И тогда грохнул выстрел. Второй, третий…

Зашаталась Мусенька. Упала. Не получилась казнь. Так и не смогли ее повесить…

Не помню, что потом было. Свет в глазах помутился, словно не в Мусю — в меня стреляли. Добрые люди полумертвой отнесли, еле выходили меня.

Слышишь, командир, не повесили Гутареву… Испугались… До петли не дотянули… Но и мертвая она им страшной была. Не дали ее в землю зарыть, в Десну-реку под лед бросили…

Женщина поднимается, стоит у костра.

— Вот все тебе поведала, командир… Когда прощалась я с Мусей там, в камере, наказывала она: «Найди, тетя, моего партизанского командира. Непременно найди. И скажи ему, что боец Гутарева выстояла, не замарала чести ленинского комсомола. Спасибо передай всем товарищам, что научили меня драться с врагом…»

Женщина вплотную подходит ко мне и властно смотрит на меня глубоко запавшими глазами. Я поднимаюсь, держа на руках спящую девочку. Рядом встают мои товарищи — Саша Ларионов и Никита Самошкин.

— Теперь слушай, командир, наказ от меня, ставшей в тюрьме старухой, от мертвой Гутаревой, от всего народа. Всем расскажи, как сражалась, умерла и победила геройская девушка. Чтоб никогда не дрогнула рука у твоих бойцов, чтобы били врага, не щадя своей жизни, чтобы вернули вот таким, как моя Ленка, солнышко, землю, радость… Клянись, командир, что не отступишь! Клянись!

— Клянусь!

Партизаны построились на поляне.

— «Я, гражданин великого непобедимого Советского Союза, — несутся над поляной сотни голосов, повторяя за комиссаром слова присяги. — Клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашист на нашей земле не будет уничтожен. Я клянусь, что скорее умру в неравном бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь советский народ в рабство кровавому фашизму. Я клянусь, не щадя своей жизни, помогать героически сражающейся Красной Армии…»

Как эхо, отзывается лес каждому слову клятвы, и кажется, далеко окрест несется она и слышит ее вся советская земля.