Авторов Коллектив - Перо и маузер

После пятого проигранного забега лицо у него краснеет, и он сморкается в платок сомнительной чистоты. Синяя лошадь останавливается, опять не добежав до красной черты, означающей то роковое местечко в Польше, а я пробиваюсь сквозь толпу любопытных мальчишек и девчо-.нок и по заплеванной семечками лестнице поднимаюсь на улицу.

Деревянная кавалерия... Фиолетовые лошади... Атласные лысины... Бывший буденновец... Местечко в Польше... Пани Зигрида в шелковых чулках...

Ухватившись за тополь, по-прежнему воет сапожник. Он просит у прохожих десять копеек — не хватает на полбутылки. А с тополя сыплются серые листья. Так и должно быть — чем скорее они осыплются, тем лучше. Как же иначе вырастут весной новые?

Пусть осыпаются!

Через год я опять 1юпал в городишко.

В такой же осенний вечер я опять сидел в саду под латвийским кленом, и опять в три часа дня точно так же пахло жареной бараниной, луком и помидорами. Точно так же падали листья.

Я сидел, вспоминая прошлогодних знакомых.

Дочка садовника уже не склонялась над клумбой. За лето она, наверно, стосковалась по любви и вышла замуж, как делают девушки, когда им надоест их девство.

В новых домах, внизу, уже мигало электричество. Это было хорошо и радостно.

Вернувшись на угол Итальянской улицы, где трепетали рыжие чинары и все так же маячили руины дома, разрушенного белыми, я неожиданно увидел его. По походке узнал. Под руку он вел пани.

Это меня почему-то развеселило, и я машинально сказал:

— Здорово! Ну, как ваши воспоминания?

Он тоже вроде обрадовался. Сразу же познакомил с женой. Вечер у меня был свободный, и я из любопытства принял приглашение пойти к ним попить чаю. В городке такой уж был обычай — знакомые, встречаясь, обязательно приглашали друг друга к себе попить чаю. Притом уверяли, что сварили летом абрикосовое варенье. •

Мы свернули в переулок, где лаял целый батальон собак и запоздалые коты носились по дворам, примешивая к осени весенние страсти. Мы пролезли под веревками, на которых днем, наверное, сушились простыни молодоженов, и вошли в домик, выбеленный мелом.

В углу висели три иконы. Под ними — засушенная ветка акации, напоминавшая этот засушенный романс про «белой акации гроздья душистые», — романс был еще моден в городишке. А над кроватью, по-мещански белой и пышной, на стенке, я увидал... лошадь. Наверно, вырезанную из учебника или журнала. Синий карандаш или просто чернила сделали ее такой, каким был, если верить рассказу, Запорожец, а потом деревянная лошадка на ме^ ханнческом ипподроме.

Мы пили чай и ели абрикосовое варенье, имевшее тот же привкус, что и вся эта комната. Хозяева были очень гостеприимны, но разговор как-то не клеился.

— Синяя лошадь? — показал я взглядом.

— Ага... Все-таки помогла она мне.

— ?..

— Жену свою нашел! Забыл тогда вам сказать — я же был женат. Я и ускакал-то к буденновцам на своем Запорожце из-за того, что Маня (он с прощающей улыбкой глянул на жену) стала путаться с агрономом.

— Ну, зачем ты вспоминаешь, — сказала Маня и раскусила абрикосовую косточку. О, зубы у нее были крепкие!

— Да чего уж... скрывать от друга-то! Да, ускакал... А пани Зигрида (он опять, извиняясь и прощая, посмотрел на жену), вы же помните, она была очень похожа на Маню... Я же вам рассказывал... Да и случай-то такой похожий...

Комедия! Ни о каком «похожем случае» я от него не слыхал. Что же касается пани Зигриды, то, по его рассказу, ей надлежало быть похожей то ли на византийскую богоматерь, то ли на стародавнюю аристократку графиню Потоцкую...

Я посмотрел на Маню, пока она не успела наклониться над чашкой: широкий нос, годный разве что для обоняния, но отнюдь не прибавляющий красоты, рыхлое потасканное лицо, на нем — две зеленоватые маслины, каких тут полные сады, широкие плечи, свидетельствующие о жирной страсти и только — безо всякой любви. Ну, если пресловутая пани Зигрида была на нее похожа...

— Так говорите, синяя лошадь довела вас досюда?..

— Синяя лошадь, товарищ... Маня, налей другу еще стаканчик. И варенья как следует положи... Что такое пани Зигрида перед Маней? Верно?

Откуда я могу знать?

— Ипподром обанкротился, грузин перепродал его. После он снова открылся, я пришел опять искать счастья рядом с той, в шелковых чулках, и первые же деньги мне пришлось платить — кому бы вы думали? Мане! Новой кассиршей ипподрома была Маня...

Я воздержался от возгласов удивления, и он про* должал:

— Она была очень рада, что повстречала меня. И прямо заявила: хватит деньги проигрывать! Она распрощалась с владельцем деревянных лошадок, а я с игрой. Ста-рая-то любовь, товарищ, не ржавеет! Вообще-то, любовь — она вроде как ртуть... И живем мы теперь куда лучше прежнего, когда я был конторщиком в имении, в Полтавской губернии, а Маня — горничной. Мане теперь платит тот (он махнул рукой куда-то в пространство, и я увидел у него на пальце обручальное кольцо). Ну, платит, чтоб она молчала, ведь эта игра с лошадками — жульническая. Боится (он опять кивнул куда-то), как бы она не выдала! Ничего, жить можно... Берите, друг, варенье, у нас хватает...

Варенье вдруг показалось мне таким же жирным, как плечи пани Мани, на которых бросило оттенок обручальное кольцо буденновца. Он закончил с воодушевлением:

— Синяя лошадь все ж таки не обманула! Так-то вот надо уметь в жизни смотреть вперед. Это тебе не политграмота. Верно, товарищ?

Одно верно — теперь уж мне нечего было спрашивать, надо ли радоваться новым домам.

За стеной тренькала гитара и чей-то хрипловатый голос напевал в ритме фокстрота:

Есть в предместье Сен-Жермена Кабачок «Ночной пилот».

Мне показалось, что синяя лошадь над кроватью пустилась танцевать этот европейский танец.

Но мне объяснили, в чем дело, и я засмеялся — не может же лошадь затанцевать от таких вещей! За стеной живет ответственный работник в масштабах городишка, а его жена скучает и, поджидая мужа со служебных собраний и заседаний, поет всякие такие песенки. Иногда собираются и другие «ответственные» жены, тогда поют и «Бубенцы», и «Кирпичики», и «Брось тоску, брось печаль»...

— Ответственный товарищ — хороший человек. Теперь многие хорошими стали. Синие лошади помогают многим...

Я шел по улице вялый, словно водой налитый. Во рту остался привкус от абрикосового варенья и от комнаты, из которой я только что вышел. Я смотрел на ясные, на-