Михаил Белозёров - Контрольная диверсия

— Заходи, — сказала сварливо, открывая дверь, — только не долго. Сделал дело гуляй смело!

— Вот так всегда, — сказал он, проскальзывая в прихожую, закрывшись цветами.

Потом уже было поздно: естественно, она его узнала и с воплем:

— Помогите! — бросилась на кухню к распахнутому окну.

Цветаев, не разуваясь, медленно прошёл следом. Поставил шампанское на стол, цветы бросил в помойное ведро, сел и сказал, закинув ногу на ногу:

— Успокойся, поговорить надо.

— Не буду я с тобой разговаривать! — крикнула она и снова принялась взывать к ночи: — Помогите! Помогите ради Христа! Убивают!

— Ну всё, хватит! — стукнул он кулаком. — Давай выпьем!

Как ни странно, она прекратила орать, повернулась и спросила абсолютно спокойным тоном:

— Какой шампанское?

— «Советское», — посмотрел он на бутылку.

— Я такое не пью! — гордо встряхнула она головой, придерживая тяжёлую грудь.

— Садись, дура! — дёрнул её за руку.

Она плюхнулась на стул; грудь под халатом всколыхнулась, как созревшее тесто.

— Я тебя бить не буду, на чёрта ты мне сдалась, ответишь на один вопрос, и я уйду.

— Ну да, отвечу! — гордо вскинула она тяжёлую голову. — Меня из-за этого американца, знаешь, сколько таскали?!

— Не знаю, — ответил он равнодушно. — Твой друг сам напросился.

— Зато он платил евро, а не гривнами! — парировала она с таким азартом, который нечем было крыть.

Зинаида была крупная, мясистая, с толстыми пятками. Икры на ногах были развитыми, как у штангиста. Цветаев вспомнил, что голая она не такая уродливая, как в халате и ночной рубашке не первой свежести. Пахло от неё чёрт знает чем, какой-то кислятиной, но только не женщиной.

— Ладно, — согласилась она, — давай твоё шампанское, — и поднялась якобы за чашками.

— Смотри, без глупостей, — предупредил он её, заметив на столе у плиты набор кухонных ножей.

— Нужен ты мне больно, — гордо ответила она, — руки о тебя марать.

— Вот как? — удивился он равнодушно.

— А что ты думал?

— Я ничего не думал, — ответил он, снимая обертку с бутылки. — Лучше скажи, Саша Жаглин часто у тебя бывал?

— А то! — гордо ответила она, подавая огромные чашки и усаживаясь напротив. — Жениться обещал, да пропал куда-то.

— Не женится, — заметил Цветаев, разливая шампанское. — Убили его.

— Как убили?! — выдохнула она слезу, и глаза у неё расширились от ужаса.

— Девять дней назад, — ответил Цветаев, поднимая чашку. — Не чокаясь!

— Вот это да?! — удивилась она, и они выпили.

Потом она принялась плакать, размазывая слёзы по пухлым щекам и, не стесняясь, вытирая их подолом халата.

— Единственный путный мужик. Жениться обещал. А какие он стихи читал!

— Жаглин читал стихи?! — удивился Цветаев.

Ему стало ещё пуще жаль Жаглина, талант пропал.

— Ещё какие! — воскликнула она, наливая себе полную чашку. — Ты, небось, стихи не пишешь?! — спросила с упрёком.

— Не пишу, — признался Цветаев.

— А он писал! Про снег, про рассвет, про любовь!

— Никогда бы, не подумал, — обескуражено пробормотал Цветаев, вспомнил, от чего больше всего страдал Жаглин — от дефицита женской ласки.

Ему тоже нужна была ласка, и он подумал о своей любимой Наташка, и поклялся разобраться с предателем и уехать домой, а уж каким путём, видно будет.

— Да таких мужчин поискать надо! — в сердцах воскликнула она, придерживая грудь.

И это её вполне естественное движение почему-то стало его волновать.

— В этом я с тобой согласен, — миролюбиво кивнул он. — Сашка тебя куда-нибудь посылал? Или ты кому-нибудь звонила?

— Никому не посылал и никуда не звонила! — отрезала она. — Я ещё не чокнулась, я понимаю кое-что!

— В смысле? — удивился он, словно загипнотизированный её грудью.

— Свяжешься с вами, а потом хлопот не оберёшься, — посетовала она кокетливо, заметив его интерес.

— Он тебе что-нибудь рассказывал?.. — спросил Цветаев, с трудом отвлекаясь от неожиданного предмета вожделения.

— Всё! — торжественно объявила она. — Всё, чем вы занимаетесь, голубчики! — и с восторгом посмотрела на него блестящими серыми глазами.

Лицо её ещё пуще ожило, и казалось молодым и крепким, как наливное яблочко. А голос был словно материнский — добрым, участливый. От таких голосов не отказываются. Такие голоса звучат в тебе всю жизнь и привязывают крепче любых канатов.

Цветаев помолчал, ошарашенно. Сюда бы Пророка, он бы чокнулся окончательно и бесповоротно, и тогда бы случился всеобщий кошмар, а Жаглин на веки вечные был бы заклеймён предателем. Но Цветаев в это верил и не верил одновременно: одни факты говорили, что именно так оно и есть, например, Сашкино странное ранение; а другие — что такой балагур и распиздяй не может быть предателем по определению. Предатели — они всегда хитрые и себе на уме, говорят отрывисто и односложно, а Жаглин — трепло, балабол, весь на ладони, к тому же бескорыстен, как японский монах.

— И ты нас не заложила?! — уточнил он и поскрёб шрам, который вдруг в знак протеста отчаянно зачесался.

— Ну во-первых, я не майданутая, а во-вторых, не дура, сообразила язык за зубами держать. Рассказала только то, что Сашка велел.

— Вот оно что! — ещё раз удивился Цветаев. — Значит, у вас действительно серьёзно!

— Было серьёзно! — всплакнула она. — Наливай!

Он вдруг почувствовал, что пьянеет. Сказалась смесь арманьяка и шампанского. Но до полного падения было ещё далеко.

— Мне надоела твоя кислятина! — гордо заявила Зинка, отставляя чашку в сторону и забывая придержать грудь.

Момент, когда Зинка пропала и явилась с бутылкой водки, он пропусти, зафиксировал только когда бутылка внезапно возникла на столе, а рюмки уже были полны.

— Давай, выпьем по-настоящему!

— Давай, — махнул на жизнь Цветаев. — Хорошим парнем Жаглин был!

В этом он было вполне искренним. Искренней не бывает! Любил он по-своему балагура и идиота Жаглина, ничего уж здесь не поделаешь. Да и не мог он предать, потому что с первых дней был рядом с Пророком. Такие не предают, такое умирают на баррикадах под танками!

— А ты только сейчас понял?! — спросила она с издевкой, словно один Цветаев был виноват в смерти Жаглина, но не сознавался.

Он погрозил ей пальцем:

— Не поймаешь. Я не по этой части. Я товарищ! — И вспомнил вдруг о Лёхе Бирсане. Да так вспомнил, что на минуту, не меньше, проглотил язык. Что-то тяжелое и вечное стояло перед ним. Он не понимал, что именно, просто молча созерцал, ожидая любого подвоха, но он так и не случился; не далась ему в этот день вечность, не стал он мудрее, а только подошёл к её черте и тут же забыл, как забывают о нелепице, которую невозможно постичь.

— Эй, ты! — окликнула она и помахала перед носом, — упился, что ли?!