Игорь Болгарин - Мертвые сраму не имут

На протяжении всего этого разговора Уваров не проронил ни слова. Понял: ему вступать в их разговор не следует. Науменко откровенно игнорировал его, не смотрел в его сторону, общался только с Котляревским. Человек резкий и самолюбивый, он ждал хотя бы одной фразы Уварова, чтобы осадить его, поставить на место. И не дождался. Тем более с самого начала было ясно, что он уже принял решения и не отступится от них.

Котляревский встал, чтобы попрощаться. Уваров поднялся следом.

– Шо, уходите? Не понравились вам мои речи?

– Нет, почему же! – возразил Котляревский. – Во всяком случае, лучше честно все сказать, чем врать или ходить вокруг да около.

– От за это давайте и выпьем! – поднялся и Науменко. – Не положено оставлять в бокалах вино. Говорять, это хозяину на слезы.

Котляревский переглянулся с Уваровым, но поднял бокал. Чокнулись, выпили стоя.

– И пущай Петр Николаевич не сомневается. Науменко – кремень. Сказал: не подведу, значит, не подведу.

– Уже подвел, – сказал ему на прощание Котляревский. – Но не будем начинать сначала.

– Заходите ще! – вслед уходящим по коридору гостям крикнул Науменко. – Посидим, погутарим! Жалко токо, шо вы не пьющи! Но это дело наживное!

Они вернулись к себе в номер.

– Что скажете, Николай Михайлович? – спросил Уваров.

– Ничего хорошего не скажу. Надежда только на то, что не все в Российской армии такие, как Науменко, – ответил Котляревский. – Хотя, вероятно, и таких уже немало.

Они уселись на свои кровати. Уваров вспомнил о копии письма Бриана, которую дал ему Щукин.

– Скажите, вам Маклаков показывал телеграмму Бриана комиссару Пеллё?

– Пересказал.

– Можете прочитать, – Уваров протянул Котляревскому листы.

Котляревский стал медленно просматривать телеграмму. Она не была переведена с французского, и он читал ее медленно. На каких-то строках задерживался, прочитывал вслух:

– «…Число русских на нашем содержании уменьшилось всего на тринадцать тысяч за два месяца. А количество вооружения, которым они располагают, увеличилось, несмотря на мои неоднократные указания приступить к полному разоружению. Если это положение будет продолжаться, оно вызовет ответственность нашего Верховного комиссариата. Я тоже плохо могу себе объяснить, почему вы до сих пор не приняли мер, которые я просил от вас еще с марта месяца, по удалению генерала Врангеля, так как его присутствие в Константинополе является главным препятствием для роспуска его армии…».

Котляревский оторвался от телеграммы и поднял глаза на Уварова:

– Н-да, напрасно тогда Петр Николаевич не решился осуществить предложение Кутепова.

– Вы имеете в виду уход галлиполийцев в Болгарию? – спросил Михаил.

– Нет. У него было очень хорошее авантюрное предложение захватить Константинополь и выгнать с Турции французов. Тогда это было Русской армии вполне по силам.

– Но это был бы всемирный скандал. И чем бы все это могло закончиться?

– Не знаю, – Котляревский заулыбался: – Зато какой роскошный был бы скандал! – и, помолчав немного, Котляревский добавил: – Во всяком случае, все дальнейшие события развивались бы не по французской схеме и, допускаю, в более благоприятной для Русской армии. К сожалению, время не вернуть обратно.

И он снова углубился в чтение телеграммы. Читал вслух:

– «…Военный министр сообщил мне, что запасы продовольствия для русских беженцев подхолят к концу. И мне трудно подписать их пополнение…». И, отвлекшись от телеграммы, Котляревский сказал: – А, помнится, Болгария обещала тогда нам помочь с продовольствием. Упустили момент.

– Возникли бы другие трудности. Флота у нас нет. Пришлось бы пешим походом, в обход. Большевики бы заранее узнали наши намерения и примерный район, где начнутся боевые действия, – напомнил Уваров.

– Если бы, по плану Кутепова, выгнали из Турции французов, все произошло бы совсем по-другому, – возразил Котляревский. – Кстати, часть флота оказалась бы в наших руках.

– Какой смысл мечтать о несбывшемся? – вздохнул Уваров. – Дочитывайте.

Котляревский снова склонился над телеграммой. Дочитал.

– Вот теперь все ясно, – поднял он глаза на Уварова.

– Что именно? – спросил Уваров.

– А вот послушайте. «Я считаю, что после того, как мы им помогали в течение семи месяцев, сейчас пришло время передать другим частным организациям заботу о помощи тем из них, которые не в состоянии самостоятельно себя содержать», – и после небольших раздумий Котляревский подытожил: – Короче, они умывают руки. Пусть Русскую армию теперь содержит кто хочет, только не они. Вопреки всем обязательствам, они считают своим все российское, что по разным причинам оказалось в их руках. Теперь Русскую армию пусть кормят разбогатевшие эмигранты ну и все другие, кто еще рассчитывает на наш успешный реванш. Но таких, к сожалению, становится все меньше.

Укладываясь спать, Уваров спросил:

– Николай Михайлович, какой план на завтра?

– Я намерен проведать своих знакомых правительственных чиновников. Интересно, что они обо всем этом думают? Не гложет ли совесть? – взбивая подушку, ответил Котляревский. – А вы свободны. Можете проведать свою невесту. Петр Николаевич открыл мне ваш секрет.

– Моих секретов Петр Николаевич не знает, – улыбнулся Уваров. – Но я с удовольствием воспользуюсь свободным временем.

Утром Котляревский ушел из гостиницы рано и очень тихо. Когда Михаил проснулся, кровать Котляревского была аккуратно застелена, а он сам уже исчез.

Повалявшись еще с полчаса в постели, Михаил встал, немного послонялся по номеру, затем спустился вниз, в буфет. Идти к Тане он не торопился. Он не хотел застать дома Щукина. В его присутствии встреча с Таней была бы некомфортна. Не скажешь того, что хотел бы сказать, и не получишь искренний ответ Тани. Присутствие Маши Рождественской, которая приехала, чтобы немного помочь Тане, его нисколько не смущало. В его памяти она все еще оставалась той угловатой девчонкой, которая ему запомнилась тем, что на каком-то детском празднике играла Королеву. Ее монолог начинался со слов «Уж я стара», после чего зал взорвался хохотом. Выждав тишину, она начала снова «Уж я стара». И снова такой же хохот. Маша заплакала и ушла со сцены. Кажется, тогда рухнула ее мечта стать актрисой. Потом он еще пару раз видел ее в Стамбуле, во дворе посольства, где в одном из кабинетов ютилась вся семья Вяземских, ожидая оказии, чтобы выехать в Лондон.

Он вышел из гостиницы, когда Париж уже стряхнул с себя сонную леность и шумно растекался по умытым улицам и бульварам. В ближайшем цветочном магазинчике купил букет белых роз. Он знал: Таня любит именно белые розы. Когда он в одну из прежних встреч спросил у нее: «Почему белые?», она ответила: «Не знаю. Их любила моя мама. Возможно, это наследственное. Посмотри на красные. Они такие импозантные, уверенные в себе, а белые – нежные, тихие, стеснительные. Они, как белые банты на детских головках».